Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

Прошлое, — продолжал А., — еще более непредсказуемо, чем любые, самые фантастические предсказания будущего. Там осталось больше мертвых языков, чем можно описать, и больше погибших цивилизаций, чем все те, чьи руины мы еще сохраняем сегодня.

Руины… это близко к слову «мусор»! — воскликнул Рекруа, обращаясь к Йерру. — Вот вам и существительное мужского рода, подразумевающее некое множество, собранное в единое целое.

— Трагедии в течение двадцати пяти лет, в самом сердце пятого века, — сказал Коэн. — Нечто вроде «Но» Дзеами…[79]

— Сонатной форме не более двадцати пяти лет, — ответил А. — В последние годы восемнадцатого века…[80] <…>

Но тут неожиданно взорвался Томас.

— Вы даже не представляете, насколько вы нелепы и смешны! — вскричал он, засучивая рукава. — Вы трусы, сбежавшие от жизни в этот уютный квартальчик, подобно беглецам на исходе Империи! Укрылись в крошечном саду Адониса, в этом временном прибежище, чтобы спастись от чумы, чтобы спастись от чуждого мира, чтобы спастись от всего, что происходит! Завязали себе глаза, стараясь не видеть эту огромную, варварскую трирему на сто шестьдесят восемь гребцов — экономика, точные науки, война. Лавочники, педанты, банды вооруженных головорезов! Гангстеры! Или, выражаясь вашим излюбленным языком, Журдены, Диафуарусы, Матаморы… Глядя на вас, я вспоминаю античную Стою. Или буддистские монастыри. Или архаизмы Лукреция. Или разбитые глиняные горшки грамматистов, клянчивших фиги на базарах Александрии. Или нигилистов! Или отъявленных идеалистов! Вы — монахи в маленьком, суперзакрытом монастыре, вы отвергли общепринятые установки, банальные, «низменные» истины, извергаемые машинами коммуникабельности; вы забыли норму, распространяемую на все земное пространство; под влиянием учтивости, под влиянием ослепления вы…

— Ослепление? С какой стати? — спросил Йерр. Мы качаем головой, слушая вашу речь. Мы, может быть, видим мир даже в более черном цвете, чем вы; наши глаза зашорены ничуть не более ваших, но мы вовсе не мелкие тираны — мы просто не желаем быть рабами, как, увы, большинство наших близких. Мы оказываем друг на друга давление? Да, но это давление дружбы, и оно распространяется лишь на тех, кто согласен его принять. Мы единственные избранные — на этих улицах, — кто ценит жизнь в обществе. Итак, пустыня одержала победу, единодушие взяло верх — в первую очередь, конечно, с помощью телевизионных спортивных зрелищ, но — что еще страшнее — с помощью индивидуального дома. Обратите внимание, Коэн, я не сказал «уникального»! Таким образом, мы и не думали замуровывать себя в четырех стенах или отрешаться от мира. Напротив, мы живем почти в его центре и смотрим на него открытыми глазами. Ни намека на религию, на неприятие счастья или на пресловутый стоицизм. Седьмой округ вовсе не пустыня, не поля Пор-Руайя-ля, не амбар, не колодец с его зеленоватой сыростью, не маленькие школки с их безмолвием и верой, не преследование, не чудовищная самоуверенность!

— И в самом деле, — сказал А. — нас защищает куда меньше вещей, меньше великих людей, меньше трав, меньше Бога и меньше смысла. Мы не беглецы, мы даже не заблудшие. И нас окутывает не туман, а ночь. Непостижимая и простая ночь времен — вот и все наше будущее!

— Но война всех!.. — горячо воскликнул Томас.

— Сначала нужно в это поверить самим, — сказал Р. — Потом поверить так истово, чтобы убедить других…

— Нет, не то! — прервал его Йерр. — Можно защищаться бессмысленно, не пытаясь навязать свои убеждения другим. Вот он, весь «смысл» войны! Это ее тайный источник. То, что дает оправдание всем причинам. И называет свое дело «правым», и заставляет блестеть все глаза, и объявляет «справедливыми» все побуждения… Неужто чаша страданий еще не переполнена? Неужто я не могу испытывать хотя бы намек на страх, слыша безжалостный клич войны? А этот странный свист, терзающий мне слух, — разве это не отдаленный голос труб, доносящийся издалека, из леса, окутанного туманом? И мне тут же начинает казаться, что не следует добавлять лишнего к худшему. Не стоит способствовать тому, что выпускает его на волю. Воздержаться.

— Реакционер! — взревел Т.

— Нет, вовсе не реакционер, — возразил Йерр. — Я не сомневаюсь, что испытал бы панический ужас, если бы меня забросили в древние времена. В них нет ничего, что вызывало бы у меня желание оказаться там или тосковать по ним. Но иногда я бываю — и готов это признать — немного консерватором. На китайский лад — как Уинслидейл. Или на римский — как Бож. Нет, прошлое не должно возвращаться. А будущее не должно спешить с приходом. Пусть все остается на своих местах. Не дай нам бог перемен — по крайней мере, насколько это зависит от нас самих.

Он был явно опьянен собственным красноречием. И добавил:

— Если бы человечество продолжало цепляться за копья, колдовские заклинания, людоедство, кавалерию, жертвоприношения — могли бы вы поверить в реальность мировых войн?

— Но разве человечество не жило издревле в состоянии великой тревоги? Разве страх не является неотъемлемой частью человеческой психики? — спросил А.

— Не более, чем надежда, — ответил Р. — Или чувства, сопровождающие сильное опьянение.

И мы снова стали серьезными. Вспомнили о еде. На сей раз нам подали трех уток с репой, щедро политых коньячным соусом цвета расплавленного золота. За столом воцарилась тишина — по контрасту с недавней дискуссией чересчур строгая.

Когда мы потянулись за второй порцией, Т. Э. Уинслидейл попросил, чтобы каждый из нас рассказал о самом большом несчастье в своей жизни.

— Вот уж типично американское предложение, — хмыкнул Йерр.

Однако все вдруг задумались, каждый погрузился в себя. Но никто не осмелился начать. Кроме Йерра, конечно.

— Сочетание «менее двух» требует множественного числа глагола, тогда как при словах «больше одного» он остается в единственном. Это одно из моих великих несчастий, — поведал Йерр с курьезной искренностью. — Это правило — за коим я, разумеется, признаю право на жизнь — кажется мне тем не менее таким несправедливым! «Более одного» — ну разве это не множественное число?! «Менее двух» — это же неоспоримо единственное! Нет, это правило ложно, религиозно, темно по своей сути. Но я так и умру, соблюдая его!

Томас заявил, что это никак не тянет на несчастье. Р. возразил. Томас принял вызов: нет, он не согласен считать несчастьем обыкновенное толкование какого-то правила. Готов дать руку на отсечение, что это не так!

— Почему руку? — спросил Йерр.

— Тогда что это такое? — спросил Р.

— Частица реальности, — ответил Томас.

— Даже не знак?

— Но зачем же люди так бурно размножаются, вмешался Уинслидейл, — если они настолько несчастны?

— Ради конфликта, — сказал Коэн.

— А если бы они были счастливы, — заметил Р., — они бы воздержались от размножения, чтобы не плодить себе соперников.

— Они воспроизводят себя, чтобы сделать других такими же несчастными, какими были сами. И утолить таким образом своеобразную месть за тот ожесточенный бой, на который их обрекло рождение. И радоваться — производя на свет детей — тому, что не одним им суждена смерть.

— Лжец! — воскликнула Э. — Все это чистейшая литературщина!

— Нет, — ответил Р. — Ничто из того, что существует, не было определено заранее. Жизнь, рождение… можно ли назвать их иначе как неотразимыми, непререкаемыми сюрпризами? <…> Я не могу согласиться с Томасом. Несчастье не есть частица реальности. Более того, несчастье — это искусство развлечения, если отнести его в нулевую точку реальности. Тогда разница между партией в домино и трагедией, игрой «Семь семей»[81], текстом пророка, кроссвордом и политической предвыборной речью будет ничтожной.

Вот и опять вынырнул паратаксис! — ухмыльнулся Йерр. — А заодно и вся Библия.

— Только в виде игры в го, — сказал Т. Э. Уинслидейл.

Р. возразил: он ведь не отрицает веру.

— Ну да, «не успеет петух прокричать трижды…», — насмешливо бросил Йерр.

Но тут взял слово А.: язык — это точильный камень для косы. Камень, на котором зиждется храм. Все, что различается в отражении смерти.

— Все, что становится более темным, более бессмысленным, — продолжил Рекруа.

К счастью, подали торт-перевертыш[82]. Марта оставалась безучастной в течение всего ужина. Не вымолвила ни слова.

В квартире Т. Э. Уинслидейла стояла невыносимая жара. Батареи грели вовсю, как зимой. Коэн ожесточенно ругал духоту в комнате. А заодно и новые электрические лампы, купленные Т. Э. У., — они и в самом деле слепили глаза: какое-то новомодное устройство отбрасывало их резкий свет на потолок. Ностальгически вспоминал времена, когда холод был холодом, тепло — теплом, ночь — ночью, расстояние — расстоянием. Обличал, как ярый экстремист, все эти «грелки», электроприборы, автомобили, которые «помогли» нам утеплить зиму, упразднить ночь, сократить расстояние. И все это после того, как Р. в пух и прах разнес и несчастье, и время, и весь мир в целом!