Страна Семи Трав - Леонид Платов

Меня удивляло, что этот узор в отличие от других был прерывистым. Сочетание — три кружка, три линии, три кружка — обязательно отделялось интервалом от другого такого же сочетания. Почему?

Не были ли кружки и линии зашифрованной фразой? В этом случае весь узор представлял собой повторение коротенькой фразы, состоявшей всего из трех слов, причем первое и последнее слово были одинаковыми.

И вдруг я понял! Красный кружок был не чем иным, как большой точкой, черная линия — тире. Азбука Морзе! Три точки, три тире, три точки! По международному радиокоду это означало SOS — начальные буквы трех английских слов: «Спасите наши души» — условный сигнал бедствия!

В сказку, в фольклор опять вторглось нечто совершенно реальное — весть из двадцатого века. Шамкающее бормотание стариков, рассказывавших нам о всякой чертовщине, о медведях-оборотнях, о Стране Семи Трав, о легендарных оленях, вдруг заглушил отчетливый, внятный голос. Он, несомненно, принадлежал нашему современнику, который знал азбуку Морзе. И этот современник звал на помощь!..

Но как сигнал бедствия попал на одежду нганасанов?

Выяснением этого чрезвычайно важного обстоятельства с жаром занялся Савчук.

Вот что удалось ему установить.

Каждая семья у нганасанов имеет свою тамгу, то есть знак, которым метят оленей. Это нечто вроде факсимиле или первобытной печати.

Клеймо приходится регулярно возобновлять, так как шерсть у оленя линяет каждый год и старое клеймо зарастает.

Лет десять тому назад один нганасан обнаружил в своем стаде приблудного дикого оленя. Он тотчас же прирезал его, потому что дикие северные олени не поддаются приручению.

Когда сын его стал разделывать тушу, то поспешил указать отцу на совершенную им ошибку. На олене была видна полустершаяся тамга. Значит, он принадлежал другому хозяину и поступок отца был похож на воровство. (Нганасаны очень щепетильны в подобных делах.)

Владелец стада пошел к старшине и повинился ему. Было проведено расследование. Однако ни у кого из нганасанов не было такой тамги: три кружочка, три линии и снова три кружочка.

Спустя три или четыре года после описанного случая охотники убили в тундре двух диких оленей. Они тоже оказались клеймеными.

Кое-кто был склонен придать находкам мистическое значение. Не являлось ли все это подтверждением полузабытой легенды о «бигадо-бахи» — сказочных морских оленях?

Странная метка могла быть тамгой именно «потерянных людей», или горных духов, которым принадлежали олени. Стоило ли связываться с духами? Не лучше ли вынести туши за пределы стойбища и закопать ночью в снегу?

Против этого выдвигались основательные возражения. Во-первых, убитые олени не напоминали легендарных «бигадо-бахи». Они были невысокого роста, обычной окраски и ничуть не жирнее остальных диких оленей. Во-вторых, если даже признать их собственностью «каменных людей», то ведь убиты они не в горах и даже не в предгорьях, а в тундре, то есть на исконной охотничьей территории нганасанов. Границы охотничьих угодий не нарушены. Таким образом, все совершено по закону.

Решающее слово в споре сказали женщины.

Для тундры не выпускают особого «Журнала мод», откуда можно было бы почерпнуть интересные выкройки, рисунки для вышивания, аппликации и прочее. Здесь поэтому рады всякой новинке. Сказочный узор (то, что он сказочный, придавало ему еще больше цены) произвел чрезвычайно сильное впечатление на женщин народа ня.

— Это красиво, — провозгласил хор восторженных женских голосов, не слишком громких, но настойчивых. — Это ново. Это очень-очень красиво и ново!..

И такой поворот решил дело. Кружки и линии перекочевали с убитых диких оленей на праздничную одежду нганасанов.

Призыв на помощь претерпел, таким образом, две метаморфозы: стал тамгой, потом превратился в аппликацию, но не утерял при этом всей своей лаконичной и трагической выразительности.

Нам с Савчуком был совершенно ясен ход рассуждений неизвестного путешественника. Он надеялся на то, что меченых оленей добудут русские — работники полярных станций или факторий. На каждой фактории или полярной станции полагается быть радисту. Увидев странную тамгу, над ней начнут ломать голову, прикидывать, гадать. И наконец, радист, вспомнив о морском коде, подскажет единственно правильное решение:

— Три точки, три тире, три точки — сигнал бедствия. Кто-то зовет на помощь!..

Сигнал бедствия прошел, однако, гораздо более сложный, можно сказать, кружной путь, прежде чем попал в руки людей, которые сумели понять его…

Мы, естественно, поспешили поделиться с Москвой своим новым достижением.

Я уже упоминал о том, что, продвигаясь по тундре, мы поддерживали регулярную двустороннюю связь с Москвой, а также с Новотундринском.

Аккумуляторы приходилось экономить, поэтому разговор был обычно очень кратким и происходил всего раз в неделю, в условленное время — в девятнадцать часов двадцать минут. Перед этим мы позволяли себе послушать «Последние известия», чтобы, как выражался Савчук, не «выпасть из двадцатого столетия», то есть не отстать от событий современности.

К семи часам чум Камсэ наполнялся нганасанами.

Бульчу на правах члена экспедиции встречал гостей и рассаживал их. Сам он пристраивался поближе к рации.

К сожалению, у нас не было громкоговорителя. Приходилось обходиться парой наушников и, чередуясь, передавать их из рук в руки. Со стороны, вероятно, было похоже на совет индейских старейшин; только по рукам вместо «трубки мира» ходил круглый наушник на длинном шнуре.

После окончания «Последних известий» гости расходились, а я настраивал радио на ту волну, на которой нас ждала Москва, Институт этнографии. Разговор длился минут десять: обмен новостями, несколько инструкций, короткий отчет о сделанном за неделю.

Мы с Савчуком не знали, что каждый раз нас внимательно слушают Андрей и Лиза. Позже выяснилось, что всякое новое сообщение из тундры: о «добром дереве» Бульчу, о Стране Семи Трав, о неизвестной реке, впадающей в Таймырское озеро где-то в северо-восточной его части, наконец, о расшифрованном узоре, означающем сигнал бедствия, подгоняло, пришпоривало мысль Андрея и Лизы.

11. Весна нагнала

В начале июня наши спутники стали проявлять беспокойство.

— Спешить надо, спешить! — бормотал Камсэ, оглядываясь.

— Почему?

— Весна нагоняет!

Но ни я, ни Савчук не замечали признаков весны. Было по-прежнему холодно. И тундра все так же сверкала, ослепительно белая, без единого черного пятнышка.

Между тем однажды утром я увидел, как Бульчу озабоченно заменяет темную мушку своего ружья светлой, медной.