Перелом - Дик Фрэнсис

Я посмотрел на массивное ружье, с которым Кэл обращался крайне осторожно, но с привычной четкостью. Таким оружием можно было не только убить, но и напугать до смерти. Насколько я помнил, его пуля разрывала человека на куски с расстояния в сто ярдов, проходила сквозь кирпичные стены типовых домов, как сквозь масло, уходила в песок на пятнадцать футов и, не встречая препятствий, могла поразить цель в пяти милях. По сравнению с дробовиком, точность стрельбы которого лежала в пределах примерно тридцати ярдов, «Ли Энсфилд ЗОЗ» — все равно, что взрывчатка по сравнению с детской хлопушкой. Атак как на меня был еще направлен пистолет с глушителем, моя попытка к бегству имела бы столько же шансов на успех, сколько черепаха на олимпийских играх.

Я поднял голову, отогнав подальше мрачные мысли, и встретился с немигающим взглядом обладателя ружья, явно наслаждавшегося тем впечатлением, которое произвел на меня его любимчик. Насколько я помню, мне никогда не приходилось встречать наемного убийцу, но сейчас я ничуть не сомневался, кто стоит прямо передо мной.

— Иди вперед, — сказал Энсо, указывая пистолетом на тропинку. Я повиновался, думая о том, что, если меня убьют из «Ли Энсфилда», раздастся такой грохот, что за версту будет слышно. Правда, жертве придется сначала умереть, так как пуля летит, в полтора раза опережая скорость звука.

Кэл сунул ружье под длинный макинтош и нес его стоймя, сунув руку в карман, вернее, в прорезь сбоку, так что оружие оставалось незаметным даже с близкого расстояния.

Впрочем, это не играло роли, потому что ни поблизости, ни вдали никого не было видно. Самые мрачные мои предчувствия оправдались: мы вышли из леса и очутились перед пустынным полем у железнодорожного полотна.

Со стороны рельс поле было огорожено простым забором: деревянные столбы и верхняя перекладина, а снизу проволочная сетка, как на оградах в парке. Неподалеку росли несколько кустов с зелеными листиками, и спокойное мирное весеннее солнышко окрашивало пейзаж в красные с золотом тона.

Когда мы подошли к забору, Энсо велел остановиться.

Я остановился.

— Привяжите его, — сказал он, обращаясь к Карло и Кэлу, и опять прицелился мне в грудь.

Кэл положил свое сокровище на землю, а Карло открыл рюкзак. Из рюкзака он достал всего лишь два кожаных ремня с пряжками и отдал один из них Кэлу, после чего оба гангстера повернули меня спиной к забору и привязали руки к верхней перекладине.

Ничего страшного. Я даже не почувствовал неудобства, потому что низкая перекладина находилась примерно на уровне моей талии. Однако действовали они профессионально: я не только не мог высвободить рук, но не мог даже повернуть кисти в тугих петлях.

Они отошли в сторону и стали позади Энсо. Солнышко откидывало мою тень прямо передо мной... просто человек решил вечером прогуляться и облокотился о забор.

Далеко слева я видел железнодорожный мост и машины, мчащиеся по дороге в Норвич, а еще дальше, но уже справа, — шоссе Ньюмаркета и грузовики, въезжающие в город.

Ньюмаркет и его окрестности буквально кишели туристами, приехавшими посмотреть скачки. Но с тем же успехом они могли находиться на Южном Полюсе. С того места, где я стоял, до них было не докричаться самым громким голосом.

Услышать меня могли только трое: Энсо, Карло и Кэл.

Когда меня привязывали, я смотрел на Кэла, но на поверку выяснилось, что Карло обошелся со мной куда грубее.

Я повернул голову и понял, почему мне так показалось. Карло вытянул мою руку под углом к перекладине, и моя ладонь оказалась наполовину вывернутой. Я почувствовал напряжение в плече, но сначала решил, что это получилось у Карло случайно.

И неожиданно, с пугающей ясностью, я вспомнил слова Дейнси: «Кость легче всего ломается под нагрузкой. Необходимо создать напряжение».

«О господи», — подумал я, и в голове у меня помутилось.

Глава 14

— Мне всегда казалось, что подобными методами пользовались только в средневековье, — сказал я.

Энсо был не в настроении выслушивать мои легкомысленные замечания. Он заводил себя, чтобы войти в раж.

— Сегодня на ипподроме я отовсюду слышал, что Томми Хойлэйк на Архангеле выиграет приз в две тысячи гиней. Отовсюду Томми Хойлэс: Томми Хойлэйк...

Я промолчал.

— Ты это исправишь. Ты скажешь газетчикам, что жокеем будет Алессандро. В субботу ты допустишь Алессандро к скачкам на Архангеле.

— При всем моем желании, — ответил я, — но мой владелец не согласится заменить Томми Хойлэйка.

— Ты должен найти выход, — сказал Энсо. — Я больше не потерплю нарушения моих инструкций и своих бесчисленных объяснений, почему ты не можешь делать так, как я говорю. На сей раз тебе придется придумать, как это можно сделать, а не искать причин, по которым этого сделать нельзя.

Я молчал.

Энсо распалился еще больше:

— И ты не будешь переманивать на свою сторону моего сына.

— Я этого не делаю.

— Лжец! — Ненависть вспыхнула в его глазах, а голос поднялся на пол-октавы. — Алессандро только и говорит: «Нейл Гриффон то, Нейл Гриффон это, Нейл Гриффон сказал». Я слышу твое имя так часто, что готов перегрызть... тебе... глотку! — Голос его сорвался на крик. Руки тряслись, и дуло пистолета плясало в воздухе. Я почувствовал, как невольно напряглись мускулы моего живота, а кисти рук безуспешно рванулись из кожаных петель.

Энсо шагнул ко мне и заговорил высоким громким голосом:

— То, что хочет мой сын, я ему дам. Я!.. Я!.. ему дам! Я дам ему все, что он хочет.

— Понятно, — ответил я, подумав, что понимание никак не поможет мне освободиться.

— Все делают то, что я говорю! — прокричал он. — Все до единого! Когда Энсо Ривера говорит людям, что надо делать, они это делают!

Я не знал, какой ответ успокоит его, а какой взбесит еще больше, и поэтому промолчал. Он вновь сделал шаг вперед, и я увидел блеск золотых зубов и почувствовал тяжелый сладкий запах одеколона.

— Ты тоже, — заявил он. — Ты сделаешь то, что я скажу. Никто не может похвастаться, что ослушался Энсо Ривера! Нету в живых никого, кто ослушался Энсо Ривера! — Пистолет дернулся в его руке; Кэл поднял с земли «Ли Энсфилд», всем своим видом показывая, как они поступают с ослушниками. — Ты бы давно был трупом, — сказал Энсо. — И я хочу тебя убить. — Он угрожающе выдвинул вперед голову на короткой шее, в его черных глазах сверкнул огонь, пугающий не хуже напалма, а нос превратился в огромный клюв. — Но мой сын... мой сын говорит, что возненавидит меня навсегда, если я убью тебя... И за это я хочу убить тебя больше, чем кого-нибудь в своей жизни!..

Энсо сделал еще один шаг вперед и прижал глушитель к моему тонкому шерстяному свитеру, в том месте, где в нескольких дюймах от дула билось мое сердце. Я боялся, как бы Энсо не подумал, что Алессандро рано или поздно перестанет переживать, что не стал жокеем, и все снова уляжется на свои места, как в тот день, когда он небрежно сказал: «Я хочу победить в дерби на Архангеле». Я боялся, что Энсо рискнет.

Я боялся.

Но он не нажал на курок.

— Поэтому я не убью тебя, — сказал он, как будто одно вытекало из другого, — но я заставлю тебя сделать то, что мне нужно... Я заставлю тебя...

Я не спросил его: как? Подобные вопросы настолько глупы, что лучше их не задавать. Я чувствовал, что тело мое взмокло от пота, и не сомневался, что он видит страх на моем лице: а ведь пока что он ничего не сделал, только грозил.

— Ты посадишь Алессандро на Архангела, — сказал Энсо. — Послезавтра. В скачках на приз в две тысячи гиней.

Он придвинулся ко мне почти вплотную, и я увидел черные точки угрей на его жирной, нездоровой, обрюзгшей коже.

Я все еще молчал. Энсо не требовал от меня обещаний. Он приказывал.

Сделав шаг назад, Энсо кивнул Карло. Карло поднял рюкзак и достал оттуда резиновую дубинку, точную копию той, что я у него отнял.

— Сначала промазин?

— Без промазина.

Они решили со мной не церемониться и не облегчать моей участи. Карло просто подошел ко мне, поднял дубинку и что было сил опустил ее вниз. Мне даже показалось, что он гордится своей профессиональной работой. На мгновение Карло задумался, прикидывая направление удара, и, к моему счастью, выбрал не локоть, а ключицу.

«Не так уж страшно, — подумал я, чувствуя, как немеет плечо. — К тому же жокеи стипль-чеза ломают ключицы чуть ли не каждую неделю и не считают это трагедией...» Но когда онемение прошло, я почувствовал жгучую боль, и мои шейные мышцы вздулись, как канаты. Я едва удержался от крика.

Лицо Энсо приняло страдальческое выражение: глаза стали как щелки, рот крепко сжался, мускулы напряглись, лоб покрылся морщинами. К своему ужасу, я понял, что на его лице зеркально отражается то, что происходит на моем.

Он, конечно, не сострадал мне. Скорее просто обладал богатым воображением. Поставив себя на мое место, он, как гурман, наслаждался моими ощущениями. Жаль, что умозрительно. Я бы с удовольствием переломал ему все кости до единой.