Перелом - Дик Фрэнсис

Я задумался, читает ли Энсо английские газеты?

Хотелось надеяться, что нет.

Следующие два дня скачек не было. Они начинались в среду в Эпсоме и Кэттерике, а затем в Ньюмаркете — три дня подряд: четверг, пятницу и субботу.

В понедельник утром Алессандро появился, едва переставляя ноги, с черными кругами у глаз, и сообщил, что отец его в полной ярости из-за того, что Томми Хойлэйка все еще считают жокеем Архангела.

Я говорил ему, — безнадежным голосом произнес он, — что вы не позволите мне участвовать в скачках. Я говорил, что никогда не прощу, если он причинит конюшням вред. Но он меня не слушает. Я не знаю... он стал какой-то другой. Не такой, как всегда.

Но я подумал, что Энсо каким был, таким и остался. Это Алессандро стал другим.

— Перестаньте беспокоиться по пустякам, — небрежно ответил я, — и тщательно продумайте тактику двух предстоящих скачек, выиграть которые в ваших же собственных интересах.

— А? — растерянно произнес он.

— Проснитесь, глупец! Вы выкидываете на ветер все, чего с таким трудом добились. Скоро уже не будет иметь значения, дисквалифицируют вас или нет: вы скачете настолько плохо, что ни один владелец не позволит сесть вам на свою лошадь.

Алессандро моргнул, и на мгновение я увидел в его лице былую ярость и высокомерие.

— Не смейте со мной так разговаривать!

— Это почему?

— Ох... — в отчаянии произнес он. — Вы и мой отец... вы рвете меня на части.

— Вы должны решить, как жить дальше, — спокойно сказал я. — И если вы все еще хотите стать жокеем, не забудьте, пожалуйста, победить на скачках учеников в Кэттерике. Я заявил на них Холста и, по идее, должен был дать шанс одному из наших учеников, но я этого не делаю, так что если вы проиграете, они вас просто линчуют.

Тень былого презрения отразилась на его лице. Но сердце Алессандро больше не лежало к проявлению подобных чувств.

— А в четверг, в Ньюмаркете, начинаются скачки с препятствиями. Дистанция одна миля, на старте только трехлетки. Я дам вам Ланкета, и мне кажется, он должен победить, если не потерял формы после Тийсайда. Так что начинайте работать, внимательно все обдумайте и попытайтесь представить себе, на что способны ваши соперники. И, черт вас побери, побеждайте. Вам ясно?

Он уставился на меня долгим взглядом, таким же напряженным, как прежде, но уже не враждебным — Да, — ответил он через некоторое время. — Я, черт меня побери, должен победить на двух скачках. — Легкая улыбка мелькнула в глазах Алессандро при этой попытке пошутить, может быть, первый раз в жизни.

Этти ходила вокруг Холста злая и с поджатыми губами. «Ваш отец этого не одобрил бы», — заявила она, и было совершенно очевидно, что она уже изложила свое мнение в очередном рапорте.

Я попросил Вика Янга поехать в Кэттерик, а сам с тремя другими лошадьми отправился в Аскот, убеждая себя, что моя обязанность — находиться там, где больше владельцев, и что мое нежелание встречаться с Энсо здесь ни при чем.

Во время утренней тренировки, стоя с Алессандро на Пустоши и ожидая, когда лошади из двух других конюшен закончат проездку кентером, я обсуждал с ним предстоящие скачки. Если не считать кругов под глазами, он явно ожил и обрел прежнее хладнокровие. Ему, конечно, предстояла еще долгая дорога в машине вместе с отцом, но все равно признак был обнадеживающим.

Холст пришел вторым. Я по-настоящему расстроился, когда увидел результат на табло в Аскоте, где периодически появлялись данные о скачках в других городах. Но когда я вернулся в Роули Лодж, то следом за мной прибыл фургон с Холстом, сопровождаемым Виком Янгом, и Вик Янг меня порадовал:

— Алессандро скакал очень неплохо. Можно сказать, даже с тонким расчетом. Не его вина, что Холст не пришел первым. На прошлой неделе на Алессандро смотреть было противно, а теперь совсем другой мальчик.

Мальчик появился на следующий день в парадном кругу ипподрома в Ньюмаркете абсолютно спокойным и сосредоточенным, о чем я даже не смел мечтать.

— Дистанция — миля по прямой, — сказал я. — Не поддавайтесь на оптическую иллюзию: финишный столб всегда кажется значительно ближе, чем он есть на самом деле. Следите за столбами, отмечающими фарлонги. Не делайте резвых бросков до тех пор, пока не поравняетесь со столбом, на котором стоит отметка «два», вон у тех кустов, даже если вам покажется, что это слишком поздно.

— Не буду, — очень серьезно ответил он. И исполнил все в точности.

Скачки, проведенные Алессандро, можно было внести в учебник. Он был холоден, спокоен и точен. Когда казалось, что в двух фарлонгах до финишного столба его зажали со всех сторон, он внезапным броском послал лошадь в крохотный открывшийся просвет и пришел на финиш, более чем на корпус опередив ближайшего соперника.

Так как Алессандро предоставлялась ученическая скидка на вес в пять фунтов, а лошадь, на которой он скакал, победила в Тийсайде, на него ставили многие, и он получил свою долю одобрительных выкриков и аплодисментов.

Когда Алессандро спрыгнул с седла Ланкета в загоне для расседлывания скакунов-победителей, он вновь улыбнулся мне своей редкой теплой улыбкой, и я подумал, что, раз ему удалось избавиться от лишнего веса и лишнего высокомерия, неплохо было бы заодно избавиться от явно лишнего отца.

Алессандро посмотрел выше моей головы, и улыбка его мгновенно испарилась, сменившись выражением отчаяния и страха.

Я повернулся.

За небольшим обнесенным канатами загоном для расседлывания скакунов-победителей стоял Энсо. Он стоял и смотрел на меня с ненавистью человека, которого лишили права собственности.

Я молча уставился на Энсо. Мне больше ничего не оставалось. Но я впервые испугался, что теперь ничем не смогу удержать его от мести.

Наверное, я сам напрашивался на неприятности, оставшись работать за памятным столом в памятном кабинете, обшитом дубовыми панелями, после того, как обошел конюшни и осмотрел вернувшихся со второй проездки лошадей.

Правда, на этот раз я работал ранним вечером, в последний день апреля, а не в полночь в морозном феврале.

Дверь с треском распахнулась, и в комнату ворвался Энсо с двумя своими громилами: каменнолицым Карло и неизвестным с длинным носом, маленьким ртом и ничего-хорошего-не-обещающим выражением лица. У Энсо был пистолет, на пистолете — глушитель.

— Встать! — сказал он.

Я медленно встал.

Он махнул пистолетом в сторону двери.

— Пойдем, — сказал он.

Я остался стоять на месте.

Пистолет целился точно в мою грудь. Энсо обращался с ним так же спокойно и привычно, как с зубной щеткой.

— Я очень близок к тому, чтобы убить тебя, — произнес он тоном, не оставляющим сомнений в серьезности его намерений. — Если ты немедленно сонной не пойдешь, тебе уже никуда не придется больше ходить.

На этот раз Энсо не стал шутить по поводу того, что убивает только тех, кто сам настаивает. Но я все помнил. И не настаивал. Я вышел из-за стола и на негнущихся ногах пошел к двери.

Энсо отступил в сторону, освобождая мне проход, но встал достаточно далеко, чтобы я не смог на него кинуться. Впрочем, в этом не было смысла, потому что с ним были оба его костолома, правда, без масок, так что мои шансы на успех равнялись нулю.

В конце холла двери на улицу были открыты настежь. Перед входом стоял «Мерседес». Больше, чем у Алессандро, и темно-красного цвета.

Мне предложили сесть на заднее сиденье. «Эксрезиновая маска» с американским акцентом сел за руль, Энсо — справа от меня, Карло — слева. Энсо держал пистолет в правой руке, положив его глушителем на пухлое колено, — он не расслаблялся ни на секунду. Я чувствовал напряженные мускулы каждый раз, когда на поворотах его бросало в мою сторону.

Американец повел «Мерседес» на север, по дороге в Норвич, но, проехав Известковые Холмы и не доезжая до железнодорожного моста, свернул налево в небольшой лес и остановился, как только машину скрыли деревья.

Мы оказались в довольно оживленном месте: у самой тропинки, по которой часто выводили лошадей на Пустошь. Но, к сожалению, после четырех часов все тренировки заканчивались, и вряд ли поблизости мог находиться кто-нибудь, способный мне помочь.

— Выходи, — коротко бросил Энсо, и я молча повиновался.

Американец, известный своим друзьям под именем Кэл, обошел машину вокруг и открыл багажник. Сначала он достал оттуда рюкзак и протянул его Карло. Затем появился длинный серый габардиновый макинтош, который Кэл тут же надел, хотя, судя по погоде, синоптики не ошибались в предсказаниях. И в конце концов на свет появился «Ли Энсфилд ЗОЗ», с которым он обращался бережно, как с любимой девушкой.

Внизу у приклада торчал магазин на десять патронов. Намеренно красуясь, Кэл, щелкнув затвором, заслал первый из них в ствол. Затем перевел назад короткий рычажок предохранителя.

Я посмотрел на массивное ружье, с которым Кэл обращался крайне осторожно, но с привычной четкостью. Таким оружием можно было не только убить, но и напугать до смерти. Насколько я помнил, его пуля разрывала человека на куски с расстояния в сто ярдов, проходила сквозь кирпичные стены типовых домов, как сквозь масло, уходила в песок на пятнадцать футов и, не встречая препятствий, могла поразить цель в пяти милях. По сравнению с дробовиком, точность стрельбы которого лежала в пределах примерно тридцати ярдов, «Ли Энсфилд ЗОЗ» — все равно, что взрывчатка по сравнению с детской хлопушкой. Атак как на меня был еще направлен пистолет с глушителем, моя попытка к бегству имела бы столько же шансов на успех, сколько черепаха на олимпийских играх.