В поисках священного. Паломничество по святым землям - Рик Джароу

На обратном пути мы пошли лесом и остановились у мандира Богини, в присутствии которой Свами часто проводил ночи, соблюдая садхану. По всей Индии разбросаны тысячи таких небольших храмов. Некоторые из них представляют собой просто камни или огороженные территории недалеко от дороги. Этот храм представлял собой простой купол, установленный на бетонных опорах над расчищенным участком земли. Ветер трепал торчащий из купола красный треугольный флажок. Перед святыней располагался алтарь. На нем лежала чаша с кум-кум, красной пудрой, и другие атрибуты культа. Свами поклонился перед алтарем и медленно обошел свод. Вскоре к Свами подошли и поприветствовали пуджари – хранители храма, жившие неподалеку. Они начали разговаривать на хинди. Один из людей ушел, но вскоре вернулся с мешком сластей – это был прасад от Ма Дурги. Свами взял мешок и протянул его мне. Затем мы все присели около мандира и некоторое время провели в тишине.

Мы ушли, и Свами объяснил мне, что храмы могут только казаться одинаковыми, на самом же деле некоторые из них располагаются в центрах силы. Такие места наполнены силой пребывающего там божества, и поэтому идеально подходят для паломничества и медитации.

Мы поднимались в горы по узким извилистым тропам. Воздух был прозрачен и свеж. Иногда я оглядывался, но с высоты нескольких тысяч футов были видны только бескрайние просторы земли и ясное небо. Свами рассказал, что во время двенадцатилетнего пребывания в ашраме своего гуру он частенько спускался вниз, чтобы в одиночестве прогуляться по берегам Ганги. Многие члены ашрама негодовали по этому поводу, но гуру не сказал ему ни слова. Когда учитель умер, ашрамиты объединились в организацию, и Свами покинул их.

Он долгие годы жил на берегах священной Ганги, а все его имущество составляли одеяло и палка. Прогуливаясь однажды вдоль реки, он увидел мальчишку, сидевшего в медитации на берегу. Подойдя ближе, он запечатлел в памяти образ его развернутых рук. Несколькими днями позже он бродил по городу и зашел в книжную лавку, где его внимание привлекла книга по хиромантии. Он открыл ее, и на первой же странице увидел изображение точно такой же, как у мальчишки, руки. В книге говорилось, что такие руки имеют лишь те немногие, которым предстоит пролить кровь за Бога. Мальчика звали Шрипаджи.

Несколько лет спустя они снова повстречались на Кхумба Меле, великом сборе святых, происходящем каждые двенадцать лет в Прайаге – там, где сливаются потоки трех великих рек: Ганги, Джамуны и Сарасвати. Шрипад предложил Свами прогуляться, сказав, что ему, возможно, захочется взять с собой зубную щетку. Свами покопался в своих вещах, взял щетку, а остальное имущество оставил у стены. Они вышли из города, вошли в джунгли и вернулись только через пять месяцев.

Бабы́ у храма Дэвы

После этого они несколько лет путешествовали вместе.

– Я научил его английскому, – рассказывал Свами, – а он показал мне Бога.

Свами мог найти путь даже в кромешной ночной тьме. Он шел очень быстро, и это было особенностью многих садху. По дороге он рассказал мне о встрече с Нисаргадаттой Махараджей, осознанным существом, жившим в квартале красных фонарей в Бомбее. Лишенный всякого желания, он просто сидел на месте там, где был, и вокруг него собирались ученики. Он спросил Свами, чем занимались святые, жившие в те дни в Гималаях. «Они спокойны», – ответил Свами. Затем ученики стали обсуждать значение творения. Нисаргадатта Махараджа сказал, что у творения нет никакого смысла. Свами же думал, что смысл всего сущего в том, чтобы отказаться от него. Его слова задели меня, но я ничего не сказал.

Наконец, мы вышли на мощеную дорогу. Все погрузилось во мрак. Далеко внизу виднелись огни Массури. Изредка мимо проезжал грузовик, сгоняя нас на обочину. Свами, сохраняя идеально ровную осанку, шел впереди так, словно был один. Я видел в нем настоящего саньясина[30], неколебимого аскета, живущего вне материального мира вещей. Наверное, я никого не любил так сильно, как его. Но даже сейчас, после многотысячных купаний в водах Ганги и медитаций на бескрайних просторах Гималаев, что-то оставалось незавершенным. Мне был бесконечно близок его путь, но я более не мог идти чужой дорогой. Мне предстояло найти свой собственный путь.

Ночь была спокойной. Мы пили чай, и мне досталось аж два сухаря. Я поделился со Свами наблюдением, что временами его лицо принимало иное выражение – выражение невероятной глубины и благородства.

– Духовный человек, – сказал он, – редко бывает один.

– Ты имеешь в виду, что наставники всегда присутствуют рядом? – спросил я.

Он ничего не ответил, только слегка кивнул головой.

– Но как найти истинного наставника? Каждый второй учитель норовит стать аватаром или спасителем мира, – пожаловался я. – Кому же верить? Ум может сотворить что угодно.

Свами тихо засмеялся.

– Тебе следует понять Индию, – сказал он. – Здесь каждый – аватар.

Он на мгновение задумался, а потом процитировал строчку из Бхагавад-Гиты: «Когда ум выходит из густого леса заблуждений, ты забываешь все, что слышал или когда-либо услышишь».

На следующее утро, перед моим отъездом Свами бродил вдоль возвышенности и собирал особые гималайские цветы, которые никогда не увядают.

– Вот, храни их, – сказал он. – Хари О-О-О-М-М-М…

Калькутта

По пути в Калькутту я посетил Тадж Махал. Это грандиозное, возможно, самое великолепное из всех архитектурных чудес этого мира, не являлось при этом храмом Бога. Это был храм женщины. В основе традиции, как правило, лежит выбор. Либо священный храм Бога, либо страсть человеческого сердца. Но это поразительное сооружение, контрастирующее с глубиной неба над Агрой, говорит на другом языке – на языке завершенности, а не выбора.

Симметрия стен, длинные галереи и зеленые сады погружают ум в медитацию, открывая перед ним совершенство Аллаха, Верховного духа, чья кристальная целостность отражается не только в роскошном убранстве храмов, но и в дороге, ведущей к ним, и паломниках, ступающих по ее тверди – в спрятанных за чадрой таинственных женских взглядах, в людских сообществах, в преходящих династиях, в самой смерти.

В Калькутте осталось богатое наследие британского правления – готические здания и мощеные камнем дороги. Из канализационных труб под главным мостом, распростершимся над водами Ганги, лился мощный поток грязи. В этом месте Ганга, как и многие другие индийские реки, впадает в Бенгальский залив. Здесь великая река заканчивается, достигает своего предела. Индуисты, мусульмане, жители холмов, харрапаны, гунны, британцы, бенгальцы, тамилы, тибетцы – этот пестрый и противоречивый поток в конце концов впадает в недоступную обыденному пониманию завершенность.

На фоне чванливого великолепия старой империи, напоминающего застывший фантом, непрерывным потоком проносятся уличные торговцы, пешеходы, попрошайки и бизнесмены. По улицам катят небольшие автобусы, в которых мужчины и женщины сидят раздельно. На каждом углу разложены разрезанные на части длинные зеленые плоды кокоса, продаваемые за сущие гроши, а выеденная кожура валяется вдоль обочин. Полицейские, одетые в белую униформу – короткие штанишки и широкополые черные шляпы – создают атмосферу абсурдного английского шоу.

Бенгальцы, известные своей немногочисленностью, держат себя с достоинством. Для бенгальцев северные области Индии представляют собой территорию интеллекта и мудрости, в которую, по преданию, отправились несколько избранных браминов с целью создания идеального потомства. К их родословной относятся Чаттерджи, Бхаттачарьи и другие безупречные бенгальские роды. Великие отцы-основатели религии и вдохновители масс, Чайтанья Махапрабху и Рамакришна Парамаханса происходили из Бенгалии, равно как и многие мудрецы-поэты, например Ауробиндо и Тагор. Многие считают, что высокоинтеллектуальное сознание бенгальцев было воспитано кокосовым орехом, который считается плодом мудрости.

На вокзале в Ховрахе стены были заклеены объявлениями с предложениями чудесных исцелений и легальных недорогих абортов – всего семьдесят пять рупий, что равняется примерно восьми долларам. Мимо прошла одна из монашек ордена Матери Терезы, одетая в чистый белый костюм. Ее вид вызвал в моей памяти воспоминания о Матери Терезе, с суровым лицом принимавшей новых членов в свой орден в Бронксе. «Любовь реальна только там, где есть боль», – говорила она.

Я прогулялся по станции. Боль и страдания были повсюду. И не только здесь: если сравнивать Калькутту с другим местом, то город этот более всего похож на южные районы Бронкса, в котом мусор горит на улицах прямо на фоне величественной Эмпайр Стейт Билдинг. Но дома этого как-то не замечаешь. Чувства твои немного притупляются, и часть реального мира становится незаметной. А здесь было слишком много людей и слишком мало места. Когда я был в Калькутте, на улице стояла адская жара. На перроне толпились бедняки и калеки. У кого-то не было рук, у кого-то были изуродованы лица. Казалось, здесь воцарилась неутолимая жажда. Здесь никому не удалось бы отстраниться от этой ужасной картины, посчитав ее «всего лишь уделом отдельных душ», «обстоятельствами сна» или «неизбежным опытом земного существования». Нет такого человека, который бы не боялся абсолютного голода или абсолютной утраты.