Золото Каралона - Александр Цуканов

порвала и, возможно, сосуды… Третий день пошел. Голеностоп распух, весь синюшный и запах идет нехороший. Возможно заражение крови…      – И что тогда?

– Если найдут, то ампутируют ногу. А нет, помрешь от заражения крови.

– Я не хочу умирать!..

– Снегопад почти прекратился. Но облачность низкая… Сложно им найти нас, парень. Надо бы резать стопу.

Виктор смотрит внимательно, силясь понять – это шутка или какой-то сюр про отрезание стопы.

– А можно не резать?

– Можно не резать. Помрешь тогда от гангрены…

Парень молчит, он снова впал в забытье. Цукан думает о том, что напрасно лезет со своей жалостью. Самому бы не пропасть. А тут еще инвалид прицепом, одна маета.

– Режьте! Я готов…

Виктор приподнимается на локтях, скидывает с себя навал из одежды. Слезы текут по бледному обескровленному лицу, затянутому светло-русым пушком. Он представляет себя на костылях в подтрибунном помещении стадиона « Горняк », наблюдающим, как приятели стремительно носятся по полю, а он стоит одиноко и теперь уже никогда не сможет разбежаться и лупануть со всех сил по мячу. И это, почему-то, представляется ему страшнее всего на свете.

– Денек еще подождем…

К операции Цукан тщательно готовится. Сооружает из кресла и куска обшивки столик, греет воду, кипятит ножик, крючки, сделанные из жесткой проволоки, тряпки, посуду. Старательно растирает в порошок таблетки стрептоцида. Выкладывает из аптечки йод, бинты, ножницы, рассказывает Виктору, чтоб отвлечь, как зимой в начале пятидесятых попал в больничку на прииске Большевик с обморожением рук.

– Когда кожа на локтях зарубцевалась, заставили помогать санитарам, я чертовски рад, лишь бы не идти в зону. И вот несу ведра с водой по коридору, выскакивает из кабинета Лизовский – громогласный, вспыльчивый. Сразу: «Где тебя носит? Фельдшер заболел. Одевай халат, подменишь фельдшера во время операции».

В операционной лежит заключенный. На нем множество наколок, похоже, из старых воров. Лизовский командует:

– Скажу – подашь. Нет, стоишь молча. Где покажу, держишь крючками мышцы, расширяешь рану.

Доктор весь процесс с подготовкой и саму ампутацию руки проговаривает с прибаутками: «Пульс проверь после хлороформа, а то будем с трупом напрасно возиться… Значит так, сначала обрабатываем, надрезаем. Косточку пилим осторожно. Придержи руку…, – командует. – А теперь закрываем всё мышцами, потом кожным фартуком. Видишь, кожа тянется хорошо. Не случайно фашисты из нее шили перчатки. А теперь все сшиваем. Сшиваем не торопясь. Снова всё йодом. Бинтуй Цукан, небось, приходилось.

К концу операции Лизовский устал, больше не балаболит. Приказал мне прибраться и прокипятить инструмент, потом плеснул в мензурку спирту и, не дожидаясь, когда я выпью, уходит. Больничка в лагере не бог весть какая. Лекарства разворовывались, антибиотики американские уходили вольняжкам за деньги. Но инструмент все же имелся. А тут мы с ножиком да аварийным топором… Но другого выхода у нас, Виктор нет, жалость в могилу сведет.

Цукан тщательно приматывает ремнями Виктора к креслам, приговаривая: «Будет больно, я знаю, так ты кричи. Главное не молчи. Аптечка добрая. Ножик на гранитном булыжнике я отточил. Спирту маленько имеется. Хлороформа нет, поэтому придется тебе, Витя, терпеть».

Перед отсечением стопы, Цукан смазал йодом кожу вокруг намеченного разреза, заново наложил жгут, чтобы перекрыть артериальный ток крови. Дал хлебнуть разведенного спирта.

Начал обрезать ножиком кожу, Виктор завыл, как сирена, а когда расширил рану крючками, стал резать сосуды, сухожилия, парень задергался так, что пришлось остановить работу. Влил ему в рот немного спирта.

–Терпи! Иначе сдохнешь. Терпи, мать твою так!

Уселся задницей на колено. Кожу обрезал старательно в виде фартука – этакий лоскут, чтобы можно было закрыть обломок кости. Крупные сосуды перевязал леской, смоченной спиртом, мелкие нитками. Начал пришивать кожу и снова крик, нервическая дерготня. Кое-как управился. Парень затих, то ли впал в забытье, то ли умер, но ни проверить, ни оторваться. Присыпал рану стрептоцидом. Когда сшивал кожу тонкой капроновой леской, которую обнаружил в одной из сумок, начала колотить дрожь. Едва справился. Забинтовал туго культю. Укутал разными одежками. После этого потрогал артерию на шее. Кровь слабо пульсировала, а что там дальше, одному Богу известно. Еще бы пару дней продержаться. Развиднеется, начнут активно искать и непременно найдут.

«Надо костры заготовить возле самолета», – размышляет он, сидя в кресле, и перебирает подробности: не упустил ли чего-то важного. Врач как-то говорил, что больной долгое время ощущает присутствие удаленной конечности, пытается шевелить пальцами, но постепенно это пропадает. Такая рана долго мокнет, кровоточит. Надо каждый раз делать перевязки. Остался один стерильный бинт. Придется кипятить, добавляя золу от костра. Это его не пугает, он уверен, что их скоро найдут…

Глава 7. Письмо отцу.

Уфа. Нижегородка. Драка у Вани Цукана вышла пустячная, но с большим шумом, криком. Местный крутяк Биба, отмотавший срок по малолетке, приревновал к Томке Незлобиной.

– Я тебя, Ванька урою! Да ты!… да я могу!

– Не пыли, Биба. Это же соседка моя…

Не мог сказать при шпане, что она не в его вкусе и сама попросила проводить к дому. До поножовщины не дошло, приятели вмешались, но куртку-трехцветку Биба порвал. Такой японской куртки нет ни у кого в Нижегородке. Обидно.

Разложил на столе, покрутил-повертел, прикидывая, как можно зашить изнутри порванный рукав. Вспомнил, как по осени подарил эту куртку отец, уговаривал тут же примерить… Припекло от этих воспоминаний так, что аж щеки запламенели. Захотелось перед отцом повиниться, на мать сослаться и написать бодрое письмецо. Вырвал из школьной тетради листок и без предисловий написал: «Извини отец, что так вышло по осени грубо. Если вернешься, мы будем рады. Я осенью ездил в Чишмы на шабашку с приятелями, хотели подзаработать, а директор совхоза обманул. Половины не заплатил. Художником-оформителем по специальности не берут, говорят, нет опыта. Татарская мафия. Ты же знаешь, как тут в Уфе, все денежные места только по блату, по знакомству оседлали татары. Умеют дружить.

Устроился в клубе на Нижнем, малюю афиши, транспаранты. Приятель, мы вместе училище заканчивали, подбивает поехать в Москву. Мама против. Весной картошку посадили пять соток, не меньше. Зачем столько, говорю ей. А она – нет, копай и копай. Теперь вот окучивать надо.

Зимой наш Кахир, помнишь его, мы вместе учились – письмо прислал и фотку дембельскую. Он снова вернулся на Омчак. Хочет подзаработать и свалить навсегда с Колымы…»

Иван призадумался. Хвалиться особо-то нечем, разве что про крышу написать, как ее красил ворованным суриком, железнодорожники за бутылку продали. Решил вложить фото. Достал альбом, взялся листать. Много школьных, групповых… А вот они втроем. В тот год мать попала на