Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

мыслящим посредником (а не пассивным наблюдателем), представляющим как внутреннюю логику, так и недостатки своего объекта описания. По версии Алтынсарина казахский этнос был уникальным и рациональным, но также открытым для улучшения извне: эту последнюю мысль он как просветитель старался донести до царской администрации. Подчеркивание рациональности казахов одновременно подтверждало их отличие от татар, которых так опасались (а также от туркестанских мусульман), и оправдывало цивилизаторскую миссию России в степи. Эти идеи могли также послужить подспорьем для конкретных требований о финансовой и институциональной поддержке со стороны имперской администрации. Неудивительно, что некоторые чиновники, склонные к вмешательству в дела степи, одобряли их.

Авторитет Алтынсарина в описании казахов как сплоченной группы был оспорен и сочтен ограниченным не другими казахами, а русским автором и бывшим знакомым Алтынсарина по Пограничной комиссии В. Н. Плотниковым. Плотников, хотя и утверждал, что одобряет статью, нашел в работе Алтынсарина много поводов для критики. Сосредоточившись на незначительных деталях и подчеркнув разнообразие казахских обычаев, он сформулировал свои возражения с позиций, выдвинувших на первый план расхождение в взглядах на цель и правильное представление этнографических данных: ошибки были допущены, «вероятно, оттого… что статью свою г. Алтынсарин писал как общий очерк киргизской свадьбы, не имея в виду научных целей» [Плотников 1870: 122, курсив мой – Я. К.]. По мнению Плотникова, «научный» очерк должен был быть более подробным; недостаток он видел в том, что Алтынсарин по своему усмотрению выбрал определенные обычаи как репрезентативные, тогда как ему следовало беспристрастно описать все, что он наблюдал. Таким образом, Плотников усомнился в том, что Алтынсарин с его субъективным взглядом «изнутри» способен лучше других рассказать ученой публике о степи. Отдавая приоритетное место научным идеалам объективности, Плотников намекал, что прежде чем счесть отчет Алтынсарина «научным», необходимо снабдить его толкованием и комментарием более образованного русского управленца.

В каком-то смысле этот эпизод характеризует важную тенденцию в административной деятельности Алтынсарина. Его лингвистические и этнографические изыскания выходили за рамки определения уникальности казахской культуры; Алтынсарину в первую очередь необходимо было убедить свою аудиторию в существовании дискретной единицы под названием «казахская культура», характеризующейся узнаваемыми словами и практиками. Но он был далеко не единственным деятелем, участвовавшим в этих проектах, и если одни соглашались с тем, что такой партикуляризм, выражаемый в рамках империи, желателен, то другие могли оспорить его взгляды с помощью других интерпретаций алфавита, религии, языка, экономических перемен и т. д. Этническая и административная иерархия российского империализма в степи создала проблему в восприятии как Алтынсарина-писателя, так и Алтынсарина-чиновника. Начинания и идеи, входившие в широкий репертуар научных и административных кругов, имели хорошие шансы быть услышанными и создавали для подданных империи возможность выбора. Эта система была гибкой, но внутренне ограниченной.

Обучение и воспитание: казахская идентичность для империи

По мере того как новые «цивилизаторские» институты и административные органы, рожденные Временным положением, постепенно закреплялись на местах, у нерусских посредников, таких как Алтынсарин, появлялись новые возможности для отстаивания своих профессиональных и политических интересов. Сначала Алтынсарин попросил и получил перевод из школы при Оренбургской крепости на службу письмоводителем в администрации Тургайского уезда [Васильев 1896: 66]. В последующие десять лет он проявил себя в расследованиях стихийных бедствий и подозрительных смертей среди казахского населения района, а также некоторое время занимал должность судьи (3:168–212)[227]. Таким образом, к середине 1870-х он зарекомендовал себя как толковый и заслуживающий доверия деятель имперской администрации. Но самая известная роль, которую сыграл Алтынсарин с начала 1870-х годов, состояла в разработке образовательных программ для новых русско-казахских школ Тургайской области. В этой работе, постепенно поднявшись до руководящей должности, Алтынсарин продолжал разграничивать факторы, делающие или не делающие казахов казахами, причем встраивал все свои изыскания в модель имперской гражданственности.

Выделив каждой степной провинции субсидию на образование в размере 8000 рублей, Временное положение способствовало более активному вмешательству в культурную жизнь казахов, чем это было возможно до тех пор[228]. На бумаге это означало приверженность «цивилизаторской миссии», осуществимость и желательность которой не так давно подвергались сомнению, в первую очередь бывшим оренбургским губернатором В. А. Перовским. Содействие местных администраций было абсолютно необходимо для претворения этой цивилизаторской миссии в жизнь, о чем свидетельствовал относительно медленный рост числа казахских школ в соседних Семипалатинской и Акмолинской областях. Без Перовского Тургайская область могла похвастаться и волей, и средствами к просвещению. Однако даже в этой относительно благоприятной среде некоторые административные инстанции препятствовали созданию школ, и процесс их организации затянулся на необычно долгое время. Крыжановский оперативно запросил рекомендации у комитета, возглавленного новым военным губернатором Тургайской области, бывшим членом Степной комиссии, генерал-лейтенантом Л. Ф. Баллюзеком (1822–1879). Баллюзек выступал за постепенный и адаптивный подход, сосредоточенный на централизованном обучении учителей и создании передвижных школ, приближенных к образу жизни целевого населения Казахской степи [Там же: 77–78][229]. Возможно, это был идеальный подход, но Крыжановский опасался лишиться государственной субсидии и требовал строительства новых постоянных школьных зданий еще до того, как выносились какие-либо суждения о их кадрах или учебной программе [Там же: 80]. В своих опасениях он оказался прав: первоначально выделенные для области 8000 рублей в 1872 году сократились до 3465, что вынудило Крыжановского обратиться в Министерство финансов (без особого успеха) и ввести дополнительный кибиточный сбор с казахского населения области [Там же: 82–84][230]. Цивилизаторский проект, для одних желательный, для других неудобный, продвигался черепашьим шагом. Немногочисленные государственные школы Тургайской области спустя годы после обнародования Временного положения оставались некачественными и низко посещаемыми[231]. В отсутствие финансирования, учителей и адаптации к местным условиям цели, которые ставили перед собой пропагандисты воспитания инородцев, вряд ли могли быть достигнуты.

Использование на уроках казахского языка стало ключевой стратегией для достижения этих целей после 1870 года, когда новый закон об образовании инородцев постановил, что обучение инородцев предпочтительно вести на их родном языке[232]. Тогдашний министр образования Д. А. Толстой решительно поддержал эту меру, так же как и Ильминский, который, когда в 1870 году у него спросили его мнение о новых казахских школах, «настаивал» на казахском языке для казахских школ и утверждал, что «обучение должно быть по языку и изложению совершенно популярно и понятно для старого и малого и всякого неграмотного киргиза» [Ильминский 1891: 162]. Но не все чиновники были согласны с тем, что татарский язык нужно быстро заменить на язык степи. Баллюзек, при всей его готовности приспосабливаться ко всем трудностям, которые создавал для образования скотоводческий образ жизни, полагал, что широкое распространение