Орхидеи еще не зацвели - Евгения Чуприна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Подожди, Элиза, сядь, — сказал я, за руку притягивая ее на край своей постели. Рука была мягкой и горячей, на ней виднелась царапина явно кошачьего происхождения. Элиза покорно присела и кокетливо заглянула себе в вырез платья, как бы желая удостовериться, что все при ней. По-моему, при ней было даже больше, чем достаточно. У нее на правой груди была красная точка, должно быть, лопнул небольшой сосуд.
— Значит, тебе Стивен сказал прийти? — спросил я, как мог, сурово. — Извини, я не верю.
— Почему-с? — спросила она, неожиданно широко улыбнувшись. В глубине рта один зуб был слегка темноват.
— Потому что он обо мне кое-что знает.
— Что именно-с?
— Знает. Он знает… — да господи, что ж сказать-то ей? Ведь не то, что я вовсе не сэр Генри и хотя бы поэтому не могу воспользоваться правом первой ночи, хотя у меня это, может быть, вовсе не хуже бы получилось, — …что я хочу познакомиться с Орландиной.
— Если вам нравлюсь я, это не значит, что понравится она-с, и что тогда-с?
— «Тогда-с»… А у нее такая же улыбка?
— Ох, право, не знаю-с…
— «Тогда-с» скажи мне, как ее найти, и я «узнаю-с».
— Но… если у вас такие современные взгляды-с… в крайнем случае, ваша избранница, кем бы она ни была, может для вас развестись.
— А если мне не нужна жена, которая может развестись? — отпарировал я и подумал «о боже, что же я несу, она сейчас как обидится!».
— Ну тогда спокойной ночи-с, — сказала она, вскочив, как ужаленная и прихватив по дороге из комнаты пепельницу с окурком (слава богу, что ей не попалась ночная ваза, а то б она и ее опрокинула).
— Спокойной ночи, Элиза, — сказал я без всякой надежды заснуть.
Однако когда кто-то начал ломиться ко мне среди ночи в дверь, я проснулся, а это значит, что я спал. Этим самым кем-то оказался Генри Баскервиль, косой, как заяц в это время года. Силовые решения всегда казались ему самыми естественными; ждать он не умел, и пока я облачался в халат и искал тапочки, он успел высадить дверь и явиться воочию.
— Берлти, — сказал он заплетающимся языком, — почему ты это заперлыся у меня в комнате, а?
— Это моя комната, — возразил я.
— Твоя? — он увидел вешалку с моим костюмом, на осознание этого ему понадобилась минута, — да, наверлно, ты прав… Но я войду, раз я тут уже…
— Да, ты вошел.
— Ты не слышал, кто-то плачет где-то, оно врлоде доносится, женским голосом?
— Наверно, Бэрримор.
— Бэрлимоур??? — изумился Генри — нет, женским таким, женским голосовм.
— Плач всегда женский.
— Глубокая мысль, Белрти! Нам нужно больше общаться с тобой! А ты знаком с этой, ну, — он показал на себе нужную форму тела, — мисс Степлтон?
— Да, мы с ней и ее братцем даже ездили в Кумб-Тресси на детский праздник. Ты знаешь, что такое сепульки?
— Неа… Ты, конечно, ее как увидерл, так и свалился, да?
— Я свалился на несколько часов позже.
— А в чем дело?
— Ты же знаешь, картофелиной зарядили по затылку. Сегодня эта тема многократно обсуждалась; мы с картофелиной да немного сэр Чарльз, эти вопросы не сходили с повестки дня.
— Ну да, ну да. А что она тебе скзала?
— Картофелина?
— Нным… неа.
— Мисс Стэплтон?
— Ммда.
— Когда?
— Вот вы пзнакомились, и сразу, что она тебе скзала?
— Она мне сказала, сэр Генри, вам еще рано любоваться орхидеями, они еще не зацвели.
— Мне рано? Я чт’, ребенок? — Генри на какое-то время завис, как шмель над клумбой, и вдруг понял: — А пчему ты… пчему ты выдаешь себя за меня, Белрти? Это вдь нхршо… есть я, а тут ты вдруг откуда-то… зчем-то…Кто это, скажут, кто это? А?
— Ты же сам меня просил, чтобы я сделал это.
— Я?? Пыроасил? А зчм? — решил внести ясность Генри.
— Ну, чтобы собака загрызла не тебя, а меня, — я попытался изложить мысль доходчиво, и, в общем и целом, мне это удалось.
— Собака? Кыокая еще собака? — спросил Генри. — Я вообще-то собак не боюсь, чего мне из-за какой-то шавки… слушй, а ты что, мое наследство заберешь, да? Если собака тебя не загрызет, то есть, ведь это же гаралантировать нельзя?
Я уверил его, что не претендую на его наследство, и что в любой момент он может раскрыть свое инкогнито, но он пока что не захотел и спросил:
— А почему она заголоворила про эти орхидеи? — вдруг вернулся он к ботанической теме. — Бэрил, она что, вроде, на что-то намекала, да? Я понял. Эти орхидеи, это же такое… — не зная, как выразить словами свою мысль, он щелкнул пальцами и блаженно улыбнулся. — Ты же читал Пруста, Берти? Там эти орхидеи, сейчас… Если орхидеи были приколотыми у нее к корсажу, он гврил: «СедИК!ня мне не повезло: не нужно поправлять орхидеи, а тогда они у вас чуть не выпали; но только, по-моему, вот эта слегка наклонилась. ИК! Ой, кто-то вспомнил меня… Любопытно, так же ли они пахнут, как те, — можно понюхать?» А если цветов не было: «Ой! Сегодня нет орхидей — нечего поправлять»… Это Пруст, ты поял?
— Какой ты начитанный!
— Да, — сказал Генри самодовольно, — я начитался… Ик! Опять кто-то меня вспомнил, Ик!то б это интересно, а?
Чтобы незаметно обуздать икоту, он отвернулся и стал внимательно разглядывать африканскую статуэтку, стоящую на камине. Это был, видимо, не особенно влиятельный божок с большим пузом и феноменально тупой, равнодушной физиономией. Божок был похож на подгулявшего младенца, который намеревался поковыряться в носу, но в дебилизме своем забыл, как это делается, и не смог попасть пальцем в ноздрю. Генри взял его в руки, оценил каждую мелочь, даже зачем-то поковырял ногтем пуп, который у этого произведения африканских ваятелей был оттопырен. Когда он, поставив божка мимо полки (тот, конечно, упал), снова повернулся ко мне, я увидел, что лицо его залито слезами.
— Знашь, как умр мой папка? — спросил он. — Я рскажу. Щас. Был такой збурлдыга, в Америке много збулрдыг, они там везде букварлно. Народ же ж привезли отовсюду, какие были, из Ик!рландии, ик! Фрларнции, из… ваще откуда попало. Особенно на рлассвете идешь от женщины, валяются тела пврлжные. Иногда смотришь и думаешь, война с Ирлрандией и Флранцией, что ли…как бы на руку не наступить… Пчму-то они с этим забурлдыгой не поладили, папка и он, я не знаю, была там история, а он потом каждое утро… прямо
