Орхидеи еще не зацвели - Евгения Чуприна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Генри, мне очень жаль… — сказал я, испытывая некоторую неловкость от услышанного, потому что не понял, зачем он мне все это рассказал.
— Знашь, почему я тебе это рлскызал? — строго спросил Генри.
— Почему? — спросил я.
— Не знашь? — переспросил он, уже с изумлением.
— Нет, не знаю.
— Так и не знашь? — переспросил он, уже с негодованием.
— Генри, ну не знаю, скажи, — взмолился я, опасаясь рукоприкладства.
— Патамушт всегда надо быть человеком. Всегда, поял! Многие забывают, а надо помнить, ты поял все это, да?
— Да.
— Поял???
— Да, друг, я тебя понял.
— Тогда я… ппшел. Это… Спокойной ночи.
— И ты отдохни, Генри.
— Только сначала поцелуемся, что ли.
— Да нет, ну его…
— Ах, так?! Не хочешь друга ты поцеловать, что ли?
— Но ты ж не женщина.
— Мда, хм, хи-хи, вроде пока не женщина… Неа, точно не женщина… Хи-хи… а тут уж совсем не женщина… Ну тогда я пшел, что я могу сказать…
И он ушел.
Глава 22
Когда я утром спустился к завтраку, то в обеденной зале не застал никого, кроме Элизы, расставляющей столовые приборы. Шимс в атмосфере не ощущался. Яркий солнечный свет струился в узкие окна с цветными гербами на стеклах, рассыпая по полу пестрые блики. Мрачноватая дубовая обшивка отливала бронзой в золотых лучах. Однако денек выдался зябкий, я поеживался, от Элизы тем более веяло холодом. Декольте ее было зашторено, сквозняки гуляли в медных волосах, на лице лежала тень строгой непроницаемости. Она не выглядела ни сердитой, ни обиженной, а просто казалась удаленной на изрядную дистанцию, можно сказать, сдержанно-голографической. Что было вполне естественно для горничной, с которой ты не воспользовался феодальными правами, когда она это предлагала. Эдакая загадочная корпулентная Коломбина в разноцветных квадратах мозаики окон.
Какая муха меня укусила? — подумал я, — что за леопардовая моль впилась мой кадык, приняв его за галстук? Почему я вдруг решил, что люблю эту женщину? Она похожа на игривого слона; это может быть интересно как единичный опыт, но всю жизнь со слонами играть утомительно. Ничто не предвещает, что в сорок лет эта женщина будет стройной, как кипарис, но можно предположить, что она станет здоровенной, как Альберт-Холл. Нет, я, конечно, Альберт, но холл… Мальчишки на улице будут бежать за ней и кричать: тетенька — двухэтажный омнибус, пусти на закорки! Шимс был, как всегда, прав, и правы все его безумные родственники, когда предостерегали меня от брака с Орландиной. Ничего путного бы из этого не вышло.
— Орландина ждет вас в «Четырех петухах», на восточной окраине Гримпена-с, — вдруг нарушила молчание моя несостоявшаяся супруга. — «Четыре петуха» мы купили на деньги, которые оставил дядюшка.
— А, хорошо, — ответил я равнодушно и огляделся по сторонам, ища тему для разговора; как ни крути, а разговаривать-то с ней теперь надо. — Скажите, эти портреты, которые висят в галерее, они не выглядят старыми, правда? Их рисовали сейчас?
— Нет, это старинные портреты, — ответила она с готовностью двоечницы, вызубрившей урок. — Но пять лет назад их отреставрировал мистер Лайонс, художник, таково было приказание сэра Чарльза, который, собираясь вернуться в Баскервиль-Холл, прислал длинное письмо с различными распоряжениями по ремонту-с.
Я встал и заглянул в галерею, она почтительно выглядывала из-за моего плеча.
— А где же среди них сэр Чарльз? Хотя нет, сейчас сам угадаю, правый крайний портрет в духе абстракционизма.
— Да, это Коркоран, — произнесла она с придыханием. — Сэр Чарльз позировал ему в Америке.
— Знаю я Корку, — отозвался я, — его призвание писать овощи, а он пишет людей.
— Может быть, вы слишком впечатлительны по отношению к овощам, — предположила несостоявшаяся супруга. — Я, когда была девочкой, тоже этим страдала, — сказала она и улыбнулась. Улыбка у нее была широкая и белозубая. Как единичный опыт, это было бы неплохо.
— А где пресловутый Хьюго Баскервиль? — спросил я, уже начиная расслабляться.
— Вот этот красивый джентльмен в черном бархатном камзоле с париком в руках. Такой тихонький. Он рисовал себя сам. Сзади на полотне написано его имя и дата, тысяча шестьсот сорок седьмой год.
— Ну да, рисовать себя сам — самый дешевый способ быть красивым, даже и жены не надо.
— О, вы истинный Баскервиль! А вон та дама в голубом шелковом платье, леди Оливия Баскервиль — кисти Неллера. А полный джентльмен с комическим выражением лица, сэр Галахард Баскервиль, он написан Рейнолдсом.
— А вот этот джентльмен с подзорной трубой?
— Это контр-адмирал Роджер Баскервиль, служивший в Вест-Индии. А вон тот, в синем сюртуке и со свитком, сэр Вильям Баскервиль, председатель комиссий Палаты общин при Питте-с.
Тут в обеденной зале раздался хриплый рык, принадлежащий кому-то большому, и мое сердце в мужественном прыжке чуть не обвалило дверной косяк.
— Оооо! — стонал Генри Баскервиля, вваливаясь в гостиную, как моряк, мающийся морской болезнью, вваливается на палубу, а моряк, ясно, ест все, что видит. — Дайте бедному страдальцу овсянки! Ооо!
— С чего же вы страдаете-с, — простодушно осведомилась моя собеседница, кидаясь к сосуду с кашей, а Генри тем временем рухнул за стол и тихонечко подвывал, положив лицо в руки.
— С непривычки, — объяснил я. — Ээээ… в Лондоне столько не пьют. Положите ему побольше, Элиза, этим вы выразите ему женское сочувствие.
— Не-а, — возразила горничная, — ему нужен коктейль. Я сейчас принесу.
И сбежала.
— Берти, как грустна жизнь! — простонал Генри, погрузив ложку в овсянку и застыв в тупом созерцании. — Грустна, гнусна и волшебна. Я встретил женщину. Она была здесь. А сейчас
