Богемная трилогия - Михаил Левитин

Можно было, и он не сомневался, что увидит, но вот хотел ли он всего этого, сказать не мог.

За последние два года он прошел весь Кольский полуостров, торговал самоцветами, воровал самоцветы, под маскировочной палаткой, переброшенной друзьями через проволоку, всю ночь лежал на самоцветах, а потом, перебросив назад и самоцветы и палатку, выходил утром из лагеря как свой. Тут все строилось на доверии, и сообщники не убегали, его доля оставалась с ним. Но эта мерзлая земля, в которую ты уткнулся рожей и которую всю ночь роешь невесть зачем, невесть для чего, а прожектор шарит и тебе грозит быть застреленным или схваченным, а ты роешь, как зверь, всю ночь, и ни единой мысли, ни единой мысли!

Вот бы посмотрел отец, как добывает единственный его сын хлеб насущный.

Тюрьма всегда была открыта для него, иногда ему казалось, что она и есть цель его и единственное желание. Иногда ему казалось, что и нарывается он, чтобы попасть в тюрьму и испытать то, что тот испытал, но в то же время Олег все делал, чтобы не попасться.

И все-таки он был мужчина, а отец его — трепач и старый педераст. Он с удовольствием смачно повторял эти слова. Да, да, трепач и старый педераст.

— Ты — мой отец, сын, друг и брат…

«Ложь, все ложь, я дитя случая, каприз, затея, а ты великий человек, и как тебе не стыдно было смущать маленькую доверчивую душу, со мной гора говорила, а я думал — отец!»

— Не подходите! — орал он, стоя посреди этого проклятого месторождения синих ненавистных ему камней, держа над головой лопату. — Не подходите ко мне, здесь все мое, все!

Глядя на измученные темные их лица, понял он, что после этих слов произойдет, отбросил лопату и прикрыл голову.

Теперь пришло время просить. Старик вышел в одной рубашке и запел.

Что он пел?

«Найду ли я что-нибудь для себя в этом мире, если мой единственный сын…»

Тут он обнаружил в себе что-то костяное, выпуклое. Он постучал по этому костяному. Глухой, безжизненный звук. Он понял, что попался. Пришло горе. Надо было торопиться ломать препоны. Он написал записку сестре и положил в условленном месте на веранде.

«Знаешь, Мария, у меня горе».

Ответа не пришло.

Он написал вторую: «Я не шучу». Пришел ответ: «Чего ты хочешь от меня?» Он написал: «Олега арестовали». «Сделай что-нибудь», — написала она. «Подскажи мне», — попросил он. «Есть же люди», — она. «Они хотят только моей смерти», — он. «Я буду тебя презирать», — написала она. И он пошел.

А за ним пошли куклы. Такой процессии не видел город давно. За ним шла вся рухлядь города — его куклы. Он и не знал, что создал столько мертвецов. Они подыгрывали его горю на дудочках, повторяли каждое его движение, они пытались лопотать на своем языке. У них это получалось плохо, они были немы — с единственным выражением на мордочках, его выражением — идиотически счастливым.

Куклы шли и размазывали по мордочкам слезы. А он шел, подпрыгивая впереди процессии, иногда зависая в воздухе, пораженный этим своим умением, возникшим только сейчас.

Куклы шли, а люди выходили из дворов и бросали куклам монеты, люди выносили куклам хлеб, куклы не останавливались, они спешили, монеты остались лежать в пыли.

И тут куклы запели, они запели тоненько и несильно, но достаточно, чтобы спугнуть птиц с деревьев, птицы крикнули последний раз и полетели куда-то рассказывать, что видели.

И была среди кукол пара одна. Они бесстыдно обнимались среди общего горя, отец старика и мать.

Они останавливались, чтобы обняться, и вся процессия останавливалась. Разжимали объятия, и процессия трогалась.

— Я не могу догадаться, мои дорогие, — сказал старик.

И тогда они снова обнялись.

Старик вернулся домой, сшил из заранее приготовленного на этот случай куска сурового полотна два небольших мешочка, догнал процессию, накинул на отца и мать эти два мешочка. И тогда они пошли дальше.

«К дому губернатора! — кричали куклы. — К дому губернатора!»

Какого губернатора? В доме губернатора давно был Дом пионеров. От губернатора ничего не зависело, от пионеров еще меньше.

Старик, кривляясь, подходил к дому губернатора, он требовал освобождения сына. Куклы подвывали ему. Из дворца выбежали пионеры. У них давно были сломаны все игрушки. Они расхватали кукол и стали так размахивать ими по воздуху, что быстро разогнали всякое скопление горя.

Старик пришел не вовремя. Губернатор отсутствовал. Наверное, он умер.

— Я ничего не могу для вас сделать, — сказал генерал. — Это все плоды, плоды…

Он никак не мог припомнить, что за плоды, и только постучал пальцем.

Время играло против него, не историческое — конкретное время играло, потому что за это время он успел стать для старика влиятельным, сильным, почти всемогущим, и вот когда пришло время в этом убедиться, время сыграло против, вся репутация пошла насмарку. Менять законы он не мог. Он так и сказал:

— Понимаете, над законами я не властен.

Старик поднял на него огромные серые глаза.

— Но там же сидят ваши, — сказал он.

— Кто это «ваши»?

— Ну, в мундирах.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Вы можете приказать.

— Шутить изволите! — взвился генерал. — Да у нас генералов как кур нерезаных.

Старик укоризненно покачал головой:

— Кто же вам давал право командовать мной?

— Я не командовал, я хотел докопаться до истины.

— Что есть истина?

Старик не пародировал, он спрашивал совершенно серьезно, Каварадосси тоже ждал генеральского ответа.

— Годы вы чего-то добивались от меня, и вот пришло время, и вы не хотите мне помочь. Меня сажали — вы получали повышение, выпускали — у вас возникало широкое поле деятельности, а должно было быть совсем иначе хорошо мне — вас повышают, еще лучше — у вас новая звездочка, и вот пришло время, когда вы можете мне помочь и отказываетесь. Разве это справедливо, генерал?

— Я не понимаю, — сказал генерал. — Это что — претензии?

— Да, претензии. Или вам кажется, что я не имею на это права?

Ярость ведомства зажглась в глазах генерала, прыжками понеслись какие-то звери, а потом возникли кресты, кресты, кресты, их скопилось столько, что генерал стал раздирать глаза кулаками.

Старик смотрел на него и ждал.

— Не вашего друга, — сказал генерал, — вас надо было упечь в сумасшедший дом.

— Со мной была бы морока, — сказал старик. — Вам могли приписать политические мотивы.

— Знаете, кто вы? Вы старый хулиган.

— Вы тоже не помолодели за все эти годы, — сказал старик. — Не взвинчивайте себя, лучше что-нибудь сделайте.

— Кому вы в пятьдесят восьмом продали бриллианты князей Голицыных?

— Никому не продавал. Я подарил их одной замечательной своей подруге. Дело закрыто за отсутствием доказательств.

— А скрипку Лоренцо Сториони у кого купили в Ленинграде? Или вы думаете, что мы попались на эту липу мистера Тимкина, будто он привез ее из Штатов и с ней же возвращается? Мы сразу поняли, что он привез обыкновенную фабричную, с этикеткой Лоренцо Сториони, которую ему кто-то из ваших сообщников сумел передать. Привез подделку, вывезти успел настоящую. Знаете ли вы, старый человек, что целый год наше ведомство выясняло биографию этой скрипки Сториони, весь ее славный трудовой путь с того момента, как она вышли из рук мастера в восемнадцатом веке, и до того момента, когда ваш американский друг якобы вывез ее из Штатов? Мы прочертили этот путь, никогда скрипка Лоренцо Сториони не была в Штатах! Мы знаем всех вундеркиндов Европы, которые на ней играли, всех богачей, которым она когда-либо принадлежала, но в Штатах она не была! Жаль, мы закончили работу, когда Тимкин уехал с украденной вещью. Иначе вам пришлось бы сидеть очень-очень долго!

— У вас есть такое исследование? — спросил старик.

— Какое исследование?

— Ну, о скрипке.

— Восемь томов!

— И много у вас таких исследований?

— У нас все есть!

— Вот и смысл! — оживился старик. — Вы должны исследовать, да, да, вы не следователь, вы именно исследователь, вы должны восстановить истину ради самой истины, ваши фолианты надо издать, из безымянных сотрудников сделать известнейших ученых, ведь вы работаете не от случая к случаю, а изо дня в день, это не должно остаться не вознагражденным, сейчас напишу, напишу…

Но тут оживление прошло, старик захлебнулся словами, обмяк.

— Посоветуйте мне хоть что-нибудь, — сказал он. — Мальчик не виноват.

— Нет, — сказал генерал. И прибавил все резче раз от разу: — Нет, нет, нет!

— Я всегда был лояльным, — сказал старик. — В детстве, если на меня нападали, я искал глазами милиционера, я не звал прохожих, сразу бежал к милиционеру и прижимался. В моем детстве были хорошие толстые милиционеры, к ним хотелось прижаться. Ваше ведомство — другое, но вы тоже в своем роде милиционеры. Люди в форме никогда не пугали меня. Ведь эту форму кто-то сочиняет, кто-то шьет, ее не дадут каждому, согласитесь.