Тайный советник вождя - Владимир Успенский

Мы вышли в кремлевский двор, в тихую ночь, под темное небо, усыпанное яркими блестками звезд. С легким звоном лопался под сапогами тонкий ледок, затянувший лужицы. Приятно было вдыхать чистый воздух после прокуренного кабинета. Это — для меня. А заядлый курильщик Шапошников вроде бы захлебнулся таким воздухом, закашлялся.

— Не нравитесь вы мне, Борис Михайлович, в последнее время.

— Я и сам себе, голубчик, не правлюсь, и чем дальше, тем больше.

— Перенапряжение, переутомление…

— И это тоже. Профессор Вовси после обследования пошутил: у вас, говорит, уникальные внутренние органы, нет ни одного без отклонения от нормы. Глухие тоны сердца, претабиальная отечность, недостаточное кровообращение, эмфизематозность с какими-то влажными хрипами, увеличение печени… Я и сам чувствую: одышка, постоянная слабость… Трудно нам угнаться за молодыми.

— Но ведь и Сталин не молод…

— Есть еще одно обстоятельство. Я не всегда теперь понимаю Иосифа Виссарионовича, а он меня. Не как человека, нет. В моем представлении начальник Генштаба — лицо самостоятельное, а не только аранжировщик… Да зачем это, — оборвал он себя и после большой паузы спросил тихо: — Вы сознаете, что ждет человека, кандидатуру которого мы предложим?

— Отчасти.

— Ему придется сломать себя, потерять прошлое, отказаться от будущего. Там его станут подозревать, здесь его будут проклинать как лютого врага. И умрет он наверняка не своей смертью, не в честном бою, его казнят, и казнят с позором, чтобы скрыть великий обман, искупить трагедии многих тысяч людей.

— Подобное уже бывало в истории. И среди генштабистов…

— Не для меня все это, Николай Алексеевич, голубчик, душа не приемлет. Может, и душа моя с отклонением от нормы, спрошу у профессора. — Шапошников из тех тактичных людей, которые не высмеивают недостатки других, а только свои. — Скажите, кого мы с вами можем рекомендовать? Я вижу только одну кандидатуру — маршала Кулика. То есть теперь не маршала, а генерал-майора. Он осужден, разжалован за сдачу Керчи, не везет ему на войне, но человек-то надежный, крепкий. Повод опять же убедительный: обида на власть, на Сталина. Вы знаете мое критическое отношение к Григорию Ивановичу, но даже его мне было бы жаль… Однако других кандидатур я просто не вижу.

— Подумаем. Время еще есть.

На следующий вечер обстоятельного разговора на эту тему не получилось, оттеснили какие-то неотложные дела. Сталин ограничился лишь двумя-тремя фразами. Потом вообще не упоминал несколько дней, а мы с Шапошниковым тем более. Я начал подумывать, что Иосиф Виссарионович либо отказался от своей идеи, либо, не видя нашего энтузиазма, решил не привлекать нас к ее разработке. Во втором я оказался частично прав. Замысел раскручивался, подготовка шла. Это мы с Шапошниковым узнали, когда все пятеро посвященных собрались вместе.

Явились в кабинет Сталина. Там уже находился Андрей Андреевич Андреев: суховато-вежливый, худощавый, молчаливый, с усами-подковками над плотно замкнутыми губами. Две особенности были в его лице. Глубоко запрятанные большие глаза: в них странным образом сочетались сердечность, внимательность с пронизывающей твердостью. Когда он хмурился, а глаза щурились, доброта уходила вглубь, исчезала, зато пронзительность становилась настолько резкой, жутковатой, что не многие могли выдержать такой взгляд, способный пригвоздить к стенке.

Считалось, что Андрей Андреевич Ильин (фамилию Андреев он взял когда-то, уходя в подполье) — крестьянин из затерянной в смоленских лесах деревушки. Но как бы скромно он ни одевался, как бы ни старался держаться в тени, угадывался в нем некий аристократизм. В узком кругу шутили: сын-то крестьянский, да вид дворянский. Прямой нос с тонкими чуткими крыльями, легкое подрагивание которых только и выдавало иногда волнение, возбуждение этого человека, казавшегося совершенно бесстрастным. Однако это можно было заметить лишь при внимательном рассмотрении, что редко кому удавалось. Андрей Андреевич умел оставаться незаметным. Вроде тут он — и нет его. На аккуратной неброской одежде взгляд не зацепится. Однообразные имя, отчество, фамилия проскальзывали мимо ушей. Голос негромкий. Превосходная выучка конспиратора. Редчайший случай — Андреев был в числе тех немногих большевиков, до которых ни разу не добралась царская охранка (Калинина, к примеру, арестовывали шестнадцать раз!). А ведь Андреев не отсиживался по закоулкам, постоянно вел революционную работу, и не где-нибудь, а на передовой линии, в самом Питере, да еще на ответственных должностях. Возглавлял партийную организацию на Путиловском заводе, в Нарвском районе столицы, был членом Петербургского городского комитета партии. Какую же осторожность, осмотрительность надо было иметь, чтобы не попасться в жандармско-полицейские сети! Маленькая подробность. Он очень любил музыку, особенно Брамса, Бетховена, Чайковского. Наверно, самым первым в стране, еще в двадцатые годы, начал собирать фонотеку. Друзья и знакомые Андреевых знали: лучший подарок для их семьи — хорошая редкая запись. Мы приносили новинки, привозили из разных стран. Записей набралось столько, что, если бы послушать все хотя бы но одному разу, потребовалось бы несколько месяцев. И дети, Наташа и Владимир, пошли в этом отношении по стопам отца. Да и внуки, Андрей и Алена Куйбышевы, унаследовали пристрастие к хорошей музыке.

Взаимоотношения Сталина и Андреева имели налет загадочности. Иосиф Виссарионович с тех самых пор, как я впервые увидел их вместе (еще при жизни Ленина), испытывал безоглядное доверие к Андрееву, это при пресловутой сталинской подозрительности. Никогда не контролировал его и уважал почти так же, как Шапошникова (напомню, Борис Михайлович был единственным человеком, который закуривал при Сталине, не испрашивая разрешения). Берию мог Иосиф Виссарионович при людях пренебрежительно назвать Лаврентием, Кагановича — Лазарем, Молотова — по-дружески Вече. А вот Андреева — только по имени-отчеству, хотя порой и на «ты». Или такой штрих. Сталин ни с кем не связывался сам по телефону, не тратил время. Этим занимался Поскребышев, дежурный секретарь или дежурный генерал. Исключение составляли только сугубо личные звонки из квартиры или с дачи, и то очень редко. Светлане, мне, знакомой женщине. А вот Андрееву Иосиф Виссарионович звонил всегда собственноручно, причем знал голоса всех членов его семьи. «Наташа? Здравствуй. Отец дома? Позови, пожалуйста».

Откуда это пошло? Может, с той поры, когда Андреев помог Сергею Яковлевичу Аллилуеву, собиравшему средства для отправки в Туруханск? Сталин в то время очень нуждался, просил: «Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда еще не переживал такого ужасного состояния. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов холода), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахара, ни мяса. Здесь все дорогое. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги… Нет денег.[66] У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться». Андреев же, имевший связи в больничных кассах петроградских предприятий, проявлял заботу о ссыльных.

Ну, еще с Лениным работал Андреев, очень ценилась его добросовестность, исполнительность. С Дзержинским. Друг Калинина, всей семьи. Но разве у Молотова, у других товарищей меньше подобных биографических фактов, революционных заслуг?! Взаимоотношения со Сталиным у них хорошие. Однако не было у Иосифа Виссарионовича к ним той уважительности, даже почтительности, как к суровому, не способному на панибратство Андрееву. Связывала их какая-то глубокая тайна, возможно, замешанная на крови. Много лет это интриговало меня. Однако спрашивать Сталина было бы бестактно, к тому же он терпеть не мог, когда касаются того, о чем он умалчивает. Обращаться к Андрееву, с которым я не был близок, — еще бестактней. Да и бесполезно, из этого молчуна слова не вытянешь, разве что о своей фонотеке несколько фраз скажет. И все же за долгое время что-то отрывочное, случайное узнавалось, накапливалось. Глухая штора приоткрылась, хотя и не знаю насколько.

Придется опять свернуть с прямого русла повествования в извилистую протоку, надеясь на то, что в тихих заводях этих малоприметных проток встречаются неожиданности, способные заинтересовать читателя… В 1915 году в Риге «провалилась» нелегальная типография. Кто не был арестован, искал укрытия в других городах. Молодой, красивый, интеллигентного вида чиновник Ильин — Андреев работал тогда в больничной кассе Путиловского завода. По просьбе товарищей из горкома партии устроил в бухгалтерию этой же кассы Дору Хазан, скрывавшуюся под именем Анны Сермус. Образованная барышня со знанием нескольких языков пришлась к месту. Тоже молода была и тоже красива. Густые, темные, бронзового отлива волосы, черные брови. Нос, правда, великоват, если в профиль. В общем — не совсем равнодушны были они друг к другу, особенно Андрей Андреевич. Вместе встретили Новый год на балу в Тенишевском театральном училище. Через несколько месяцев он спас, скрыл ее, когда в больничную кассу явилась полиция, чтобы арестовать Анну Сермус, то есть Дору Хазан.