Кровавый век - Мирослав Попович

Это в первую очередь философия человека, философская антропология, которая продолжает традицию Канта, – мир является человеку как «вещь-для-нас», в результате активного и выборочного отношения человека к миру, выбору, предопределенному потребностями жизнедеятельности. В экономической теории Маркс оставляет важные позиции философии опредмечивания «сущностных сил», чтобы приблизиться к экономической практике, и допускает первые несоответствия с практикой и здравым смыслом.

А вот относительно идеи стоимости как воплощенного в товаре абстрактного труда, то лучше начать с примера.

«Иллюстрируем это простым геометрическим примером. Для того чтобы определять и сравнивать площади всех прямолинейных фигур, последние рассекают на треугольники. Сам треугольник приводят к выражению, полностью отличающемуся от его видимой фигуры, – до половины произведения основы на высоту. Точно так же и меновые свойства товаров необходимо привести к чему-то общему для них, количественные видоизменения чего они представляют. Этим общим не могут быть геометрические, химические или какие-то другие естественные свойства товаров. Их телесные свойства принимаются во внимание вообще лишь постольку, поскольку от них зависит полезность товара… Если абстрагироваться от потребительской стоимости товарных тел, то у них останется лишь одно свойство, а именно то, что они – продукты труда… От них ничего не осталось, кроме одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишенного отличий человеческого труда, то есть затраты человеческой рабочей силы безотносительно к форме этой затраты… Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они – стоимости, товарные стоимости»[817] (курсив мой. – М. П.).

Существенно здесь понимание стоимости как субстанции, о чем Маркс неоднократно говорит и дальше. Если 20 аршин полотна приравниваются к одному сюртуку или один кварт пшеницы – а центнерам железа, то, значит, каждый из этих товаров, в частности, приравнивается чему-то третьему, а это и есть искомая «субстанция». Возвращаясь к геометрическому примеру, мы могли бы сказать: если две разных фигуры имеют одинаковую площадь, то это значит, что каждая из них приравнивается к их субстанции, «кристаллу», который называется «площадью». Половина произведения основы на высоту оказывается «сгустком» труда, в данном случае – интеллектуального, чем-то «третьим», что представляет собой истинную природу, субстанцию реальных треугольников. Они могут являться нам в разных координатах (разных местах и положениях – на доске или на бумаге – в разном виде), и их сущность («вещь-в-себе» геометрических фигур) – это величина площади как их абстрактная «кристаллизирующая» субстанция.

Рассуждение о субстанциях и акциденциях – способ натурфилософии мышления, давно пережитый естествознанием. Возвращаясь к размышлениям о «субстанции» товара, Маркс действовал в стиле многочисленных послеаристотелевских «Начал натуральной философии», хотя и видоизмененном со времени Николая Кузанского до Гегеля диалектикой, псевдорациональной по форме, мистической по сущности. Все, что связано с разговорами о «субстанции», должно вызывать у современного читателя большое подозрение.

Однако сформулированный Марксом подход к «субстанции» имеет и другие черты, которые позволяют провести аналогии с современными математическими методами естествознания.

Великий немецкий математик Феликс Кляйн в своей знаменитой «Эрлангенской программе» в 1871 г., через четыре года после выхода в свет первого тома «Капитала», сформулировал взгляд, согласно которому геометрия изучает свойства фигур, сохраняющихся при определенных движениях (преобразованиях координат). Не свойства точек, линий, треугольников и тому подобное, не «субстанцию» геометрических фигур, а то, что не изменяется при определенных изменениях их положений, – инварианты преобразований. Например, Евклидова геометрия изучает те свойства фигур, которые сохраняются при поворотах фигур под углом и при перемещениях их на плоскости. Такой подход был распространен на механику, когда изменение положения тела во времени начали рассматривать как изменение одной из координат – временной – и представили классическую механику как пространственно-временную «геометрию Галилея», а теорию относительности Эйнштейна – как «псевдоевклидову геометрию Минковского».

Как повторение попытки Гете и Гегеля на экономическом материале, конструкция Маркса столь же фантастична, но как теория стоимости она построена как метафора теории инвариантов, что предугадывало контуры теоретического естествознания второй половины XIX века.

В 1918 г. всем законам сохранения были найдены соответствующие инварианты преобразований (теорема Эмми Нетер). Сегодня задачи кинематики успешно сводятся к задачам статики и решаются как задачи геометрии (методы кинематических графов), что сделало наглядным язык теории инвариантов.

С точки зрения идеи инвариантов Марксова экономическая теория ставила задачу изучать не полезные свойства товаров (это – задача товароведения) и не их цены (меновую стоимость), а то, что не изменяется при определенных изменениях цен. Другой экономической реальности просто не существует. Приведенные Марксом примеры могли бы быть иллюстрацией к свободному и метафорическому толкованию выражения «инвариант». А главное – способом изучения стоимости товара как инварианта должен бы быть анализ его «ценового поведения», в котором по колебаниям меновой стоимости – цены, устанавливалось бы то, что остается постоянным при всех ценовых «преобразованиях».

Инвариант преобразований не является ни субстанцией, ни «чем-то третьим» наряду с его вариантами. Собственно, Маркс говорит о том же, когда подчеркивает сугубо общественный характер стоимости: «Вы можете ощупывать и рассматривать каждый отдельный товар, делать с ним что угодно, он, как стоимость, остается неуловимым».[818] Но Марксов мир «общественных субстанций» тоже является реальностью, хотя и призрачной, и именно в этом его призрачном мире осуществляются все ненаблюдаемые общественные процессы.

Продолжая аналогии с теоретическим естествознанием, можно сказать, что Марксова политэкономия опирается на идеи, известные в XIX ст. как «законы сохранения материи и энергии». «Сгусток труда», «затрата человеческой рабочей силы», – это воплощение в вещи энергии. Маркс остается достаточно архаичным материалистом; для него в товаре есть лишь «сумма всех разных полезных работ» («сгусток труда») плюс «определенный материальный субстрат, который существует от природы, без всякого содействия человека. Человек в своем производстве может действовать лишь так, как действует сама природа, то есть может изменять лишь форму веществ».[819] Карл Маркс цитирует экономиста XVIII ст. Пьетро Верри: «Все явления Вселенной, порождены ли они рукой человека, общими законами ли природы, являют собой не действительное творчество, а лишь превращение материи».

Здесь скрыт материалистический консерватизм Маркса, который не оставляет ему возможности выйти за пределы мировоззрения механики его времени. Все виды работ являются не свободными творениями человеческого ума и воображения, а рекомбинацией вещества природы, потому что они «являют собой производительную затрату человеческого мозга, мышц, нервов, рук и так далее, и в этом понимании – один и тот же человеческий труд… Он является затратой простой рабочей силы, которую в среднем имеет телесный организм каждого обычного человека, не имеющего никакой специальной подготовки».[820] Приблизительно это в физике называется работой, а способность выполнить работу – энергией. Для «работы» ума здесь просто не остается места, поскольку она несоизмерима с материальными расходами мозга и нервов.

На таком шатком фундаменте построена концепция «эксплуатации человека человеком», на которой основывается политическая философия Маркса.

Маркс не игнорирует качественную разницу между квалифицированным умственным и грубым физическим трудом, но пытается представлять сложный труд через простой («меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого»).[821] «Сведение сложного труда к простому» иллюстрирует ограниченность теории Маркса энергетическими измерениями и ее полную несостоятельность при учете измерения информационного. Конечно, бессмысленно попрекать его за это. Для теоретически-информационного подхода время пришло только во второй половине XX века.