Кровавый век - Мирослав Попович

Такова не только структура отдельного предприятия – подобные изъяны имели целые отрасли и вся система.

Вся экономика страны строилась в расчете на мобилизацию всех сил на стратегически важные направления любой ценой, невзирая ни на какие потери. Стагнация производства в 1990-х гг., после приватизации и перехода к рыночным отношениям, связана с тем, что неповоротливые индустриальные монстры были неспособны к самостоятельному рыночному плаванию, в которое их забросила даже начальная и частичная либерализация экономики.

Анализ советской экономики осуществлен многими экспертами, и все соглашаются, что система эта не была эффективной. Но все же остается непонятным, можно ли считать то состояние, в котором она находилась, кризисным: рост продолжался вплоть до попыток ее реформировать. Особенно неоднозначны оценки военной промышленности: по мнению ее бывших руководителей, не может быть и речи о том, что СССР проиграл Западу соревнование в сфере вооружений.

СССР отказался от продолжения гонки вооружений на наиновейших направлениях. Руководство СССР пришло к выводу, что навязанную американцами виртуальную войну в космосе страна не выдержит.

Почему? Ведь продукция нашего военно-промышленного комплекса была самой дешевой в мире. Да, орбитальная ракета «Циклон» стоила «всего» $2,7 миллиона. Обычно, эта сумма могла вызывать улыбку; известно, что все, в чем нуждалось военное предприятие, оценивалось по преднамеренно заниженным ценам, известна и искусственность официального курса доллара. Выражение стоимости товаров в ценах приобрело мифологический характер. Это касается не только военно-промышленного комплекса. Вся экономика держалась на низком уровне зарплаты, а низкая зарплата держалась на низких ценах на продукты, а низкие цены на продукты не отвечали ценам, которые государство платило колхозам, – на закупках мяса и молока государство много теряло, потому что при Хрущеве попытки поднять цены и хоть немного приблизить к реальности вызывали серьезные проблемы. Ощутимые доплаты за каждый килограмм молочных и мясных продуктов государство наверстывало новым и новым повышением цен на сельскохозяйственную технику и удобрения. В результате усиливался ценовой хаос, и «рационально запланированные» цены не отвечали никакой реальности.

18 июня 1982 г. на протяжении семи часов проводилась крупномасштабная репетиция ядерной и космической войны. СССР вроде бы был готов ко всему и мог продолжать борьбу за победу в звездных войнах. А в 1983 г. испытание космических перехватчиков было остановлено, Ю. В. Андропов объявил о прекращении работ по созданию космического оружия.

Но здесь возникает чисто абстрактный вопрос: а какой реальности должны отвечать «правильные» цены? Можно сказать, что в капиталистическом мире цены устанавливаются хаотически, через рыночную стихию, и поэтому в конечном итоге должны отвечать своей стоимости, а в социалистическом мире цены устанавливаются рационально, с определенной социальной целью, и ничему не отвечают. Но это противоречит теории Маркса, согласно которой, если есть рынок, деньги, товарообмен, то мы можем говорить о реальной, настоящей стоимости, отвечающей количеству труда, который содержится в товаре, и измеряется количеством тратящегося на производство товара рабочего времени. Эти характеристики стоимости в конечном итоге были признаны действующими и при социализме. «При социализме величину общественно необходимого времени и стоимость товара, а также и его цену определяют планово, на основе сознательного учета требований закона стоимости и др. объективных законов экономического развития».[813] Данным объективным законам и должна отвечать установленная «на научных принципах» цена.

Можно сколько угодно иронизировать по поводу разумности «планово определенных» цен, и доказывать, что в действительности «сознательное» определение цен не отвечало реальной стоимости и вносило полный хаос. Но подобная критика социализма остается критикой с марксистских позиций, с позиций теории стоимости, развитой Марксом на основе классической теории Адама Смита. Но если мы вместе с современной экономической наукой пересмотрим основания классической политэкономии, то что останется от понятия «настоящая стоимость»?

Возвращаясь к трудовой теории стоимости Маркса, можем отметить ее – с сегодняшней точки зрения – архаичный характер, определенный особенностями философии и научного мышления XIX века.

Теория Маркса в том виде, которую он представил в «Капитале», была имитацией «Логики» Гегеля, где из самого простого понятия «бытия» в силу его диалектической противоречивости («единство бытия и небытия») постепенно рождался мир духа, а следовательно, и реальности. Так же Маркс «выводил» все из самого «простого» понятия экономики – товара как единства потребительской и меновой стоимости. Это обстоятельство не раз подчеркивалось, но почти не говорят о том, что и Гегель не был оригинальным в попытках вывести мироздание из самых простых понятий. А между тем у Гегеля был предшественник – Гете, который подобным же образом пытался разрешить проблемы физики – строил теорию света, исходя из «диалектического единства» света и тени.

Основной идеей теории Маркса является удвоение природы товара в результате рассмотрения его «со стороны качества и со стороны количества». У Адама Смита это нашло выражение в делении понятия «стоимость» на «потребительскую стоимость» и «меновую стоимость», которая находит проявление в цене. У Маркса за чувственно воспринимаемой меновой стоимостью стоит ее реальная невидимая основа – стоимость как таковая. (Немецкое der Wert переведено в официальных русских изданиях «Капитала» специальным термином «стоимость», а вообще оно означает как стоимость, так и ценность, и цену, так что ранние русские переводы Wert как ценность полностью корректны и даже лучше выражают суть дела, в частности, если идет речь о потребительской ценности.)

Натурфилософия Гете забыта как псевдонаучный курьез. Философия Гегеля вошла в историко-культурную память человечества как призрачное отображение реальной истории духа, а единственный научный или хотя бы наукообразный фрагмент марксизма – экономическая теория Маркса – остается предметом политизированных споров.

Вещь как ценность – каждая полезная вещь – есть «совокупность многих свойств и потому может быть полезной с разных сторон. Открыть эти разные стороны, а следовательно, и разнообразные способы употребления вещей, есть дело исторического развития» (курсив мой. – М. П.). Следовательно, ценность вещи не создается, а открывается. Здесь же, в сноске, ссылаясь на экономиста XVII ст. Барбона, Маркс приводит пример: «Свойство магнита притягивать железо стало полезным лишь тогда, когда с его помощью была открыта магнитная полярность».[814] Эта простая мысль была основной философской идеей молодого Маркса еще тогда, когда он враждебно относился к Смиту и находился под воздействием материалистического толкования Фейербахом субъективистской философии Фихте. В сравнении с 1940-ми гг. изменился только взгляд Маркса на роль труда в определении полезности.

Маркс говорил, что полезность вещи не создается, а открывается, а открытие полезности является делом исторического развития человечества.

В «Капитале» Карл Маркс отмечает, что полезной вещь делает труд, и именно конкретный труд, который придает продукту определенные, полезные потребителю свойства. В конечном итоге он не считает, что полезная вещь, в которую не вложен труд, не имеет потребительской стоимости. Но она не может иметь цены и быть товаром. Ведь если труд не вложен, предмет, – например, целинные земли, леса или чистая вода, – не имеет стоимости.[815] В ранних философских рукописях на первом плане была именно ценность естественного мира для человека, которая определяется не только вложенным в мир окружающих вещей конкретным трудом человека, а всеми его сущностными силами: «Поэтому… все предметы становятся для него опредмеченностью самого себя, утверждением и осуществлением его индивидуальности, его предметами, а это значит, что предмет становится им самим. То, как они становятся для него его предметами, зависит от природы предмета и от природы соответствующей ему сущностной силы; потому что именно определенность этого отношения создает особенное, изъявительное наклонение утверждения. Глазом предмет воспринимается иначе, чем ухом, и предмет глаза – другой, чем предмет уха».[816]