Интим не предлагать! - Агата Лель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ага, сейчас посмотрю! — Анька хватает табуретку и несётся к антресоли, я сдёргиваю с крючка вафельное полотенце и принимаюсь торопливо вытирать воду, выжимая тряпку в полупустое мусорное ведро.
— Же-ень, картошку помешай! — кричит из прихожей Цветкова.
Замечаю, что на плите жарится картошка, бросаю потоп и бегу спасать Анькин ужин, Малиновский перехватывает полотенце и принимается вытирать дальше последствия бедствия.
Спустя полчаса мы, по уши мокрые, но довольные, жадно поедаем спасённую картошку, закусывая сырыми сосисками и хрустящими маринованными огурцами. И, признаться, такой вкусноты я в жизни своей никогда не ела. Судя по довольному лицу Богдана — он тоже.
Цветкова где-то откопала заныканные ещё с её дня рождения остатки домашней сливовой наливки и наш вечер заиграл новыми красками.
Но, конечно же, по классике жанра идиллию нарушает звонок в дверь, перемежаемый требовательным стуком.
— Кла-авдия Петро-овна, — произносим в один голос с Анькой и предвкушаем истеричные вопли соседки снизу. Всё-таки протекло.
Цветкова подрывается и бежит открывать, за стеной доносятся её сбивчивые извинения и недовольное причитание соседки, что она вернулась от дочери, а тут потоп, а у неё пенсия десять двести, а обои стоят дорого, а рабсила ещё дороже, ведь сама она никак, ведь у неё радикулит.
— Ты куда это? — шиплю в спину Малиновскому, но тот выкидывает вперёд ладонь:
— Спокуха, лапуля, я сейчас всё устрою.
Через тридцать секунд в кухню возвращается взвинченная Анька и мы пытаемся послушать, о чём они там беседуют, но слышим лишь обрывки фраз старухи что-то там о Киркорове и чае с баранками. О потопе ни слова. Что за…?
Спустя пять минут доносится хлопок двери, на кухню возвращается довольный Малиновский и снова с жадностью приступает к еде.
— Ну чего? — вопрошаем мы с Анькой, даже вперёд подались.
— Всё нормально, конфликт исчерпан, бабушка довольна — в этом месяце её пенсия пополнилась ещё на десять тысяч, — хрустит огурцом Богдан, собирая вилкой остатки картошки.
— А при чём тут Киркоров? — недоумевает Цветкова и, кстати, я недоумеваю вместе с ней.
— А, — машет рукой, — она сказала, что я на Киркорова молодого похож. Жесть. Ну я открыл ей тайну, что Киркоров мой дядя.
— Серьё-ёзно? — Анька даже рот от удивления раскрыла. Вместо ответа мы с Малиновским зашлись в приступе истерического смеха.
Ещё через час мы стоим с ним в коридоре упакованные в жёлтые дождевики, которые на нас зачем-то натянула Цветкова. У Богдана в руках банка маринованных огурцов.
— Стойте! Забыла! — выкрикивает Анька и, всплеснув ладошками, бежит на кухню. Раздаётся хлопок холодильника, торопливый топот ног обратно. — Вот, держи, — пихает Малиновскому бутылку с какой-то коричневой жижей. — Это тебе, от простуды настойка элеутерококка. Какие-то вы хиленькие оба. Надо мёд есть и чай пить с шиповником.
— Кажется, такси подъехало, — спасает положение Малиновский, и я дико ему благодарна: лекции о том, как поддержать иммунитет я сегодня точно не выдержу. Слишком получился день насыщенным на события.
В такси мы едем молча, мерно покачиваясь и слушая заунывный шансон. В какой-то момент голова Богдана падает мне на плечо и я понимаю, что он спит. Так и сижу до самого дома, не шевелясь. Вдыхая от его волос аромат ментолового шампуня, гуччи и ещё чего-то такого, особенного…
Когда белая Нексия довозит нас к Рубиновой, уже полночь. Дождь давно закончился и дождевики смотрятся на нас нелепо, но кому есть дело до дождевиков, когда душу распирает что-то гораздо более важное, что-то такое, о чём не скажешь вслух, потому что пока непонятно, как обличить это в слова.
Гостиная пуста, из спальни Николая Филипповича доносится оглушительный храп. Мы устало вваливаемся в свою комнату, принимаем по очереди душ и расходимся по спальным местам: я, крошечная, на огромную кровать, он, огромный, на крошечную софу.
Накрывшись по самую шею одеялом и проваливаясь в сон понимаю, как много мне хочется сказать, но в то же время говорить не хочется. Может, только кроме:
— Спокойной ночи, — шепчу в пустоту и слышу ответное:
— Спокойной.
Минуту раздумываю, задать ли мне ещё один вопрос, и, понимая, что не усну, пока не узнаю ответ, снова шепчу:
— Малиновский, а ты зачем вчера свет вырубил? Чтобы я с Джоном не смогла договорить?
Хотела ли я услышать ответ “да”? Возможно. Но вместо этого услышала протяжный, старательно изображённый храп.
Впрочем, есть вопросы, ответы на которые получать совсем не обязательно.
Ночью мне снится всё ещё взбирающийся на вершину Джон, жареная картошка и алые губы Малиновского, целующие Клавдию Петровну с лицом Филиппа Киркорова.
Часть 21
Утром я снова поднимаюсь ни свет ни заря чтобы приготовить мужчинам завтрак. Теперь-то я понимаю, почему их кухня девственно чиста, почему холодильник забит полуфабрикатами и почему глаза отца и сына так загорелись при слове борщ. Потому что они сто лет не ели нормальной домашней еды, ведь взрослая женщина — жена, мать, просто сбежала в другую страну к любовнику.
Мне сложно это понять. Это подло, это нечестно, это бесчеловечно, в конце концов! Радоваться жизни, когда родной отец не так давно почил, оставив эту грешную землю, можно сказать танцевать на костях родного сына, зная, как тому больно и неприятно.
Хотела бы я посмотреть в глаза этой самовлюблённой кукушки, для которой плотские утехи дороже самого святого — семьи. Но увы, во всём доме нет ни единой её фотографии, что в принципе вполне понятно, я бы тоже не захотела держать на виду снимок предательницы. Да, именно так и никак иначе — она предательница и нет её поступку ни единого оправдания. Ничем не лучше матери Цветковой, которая поступила по точно такому же сценарию. Только та бросила совсем маленьких детей, Малиновский хотя бы давно умеет постоять за тебя, виртуозно пользуется ложкой, вилкой и… в общем, всем он прользоваться давно научился.
Совсем не вовремя вспомнила, как недавно он повалил меня на кровать и прижал к себе так крепко, что я
