Фрагменты сожалений - Сергей Блейк

где просто ухаживают и поддерживают здоровье до финального вздоха больного… И… я обещала показать косвенное доказательство тому, что мы с тобой лишь клоны. Вшитые в нас чипы – этого вряд ли было достаточно, ведь мы не можем их нащупать и вообще хоть как-то удостовериться в их наличии.

– Ты хочешь показать мне фотографии?

– Фотографии? Я… нет. Мама сказала, что те люди не оставили ни фотографий, ни документов, а иначе для них это могло быть чревато, мягко говоря, неприятными последствиями. Мы с тобой дефектны, и я хочу показать тебе свой дефект. Только для начала скажу, в чем выражается дефектность, чтобы… чтобы… – Она сглотнула. – В общем, мы с тобой с самого появления больны чем-то таким, что не поддается лечению, и наши заболевания прогрессируют с каждым днем, с каждым часом. А прожить нам дано в лучшем случае от двенадцати до пятнадцати лет. В лучшем случае. Смотри. – Пальцами ухватившись за низ футболки, она развернулась к юноше левым боком и одновременно приподняла ткань примерно до третьего снизу ребра, обнажив живот. – Видишь? – Девушка обвела пальцем контур огромного округлого лилового синяка с множеством красных и черных точечек по всей его поверхности.

Дима, повернувшись на бок и встав на одно колено, склонился над синяком. Тот при ближайшем рассмотрении был исполосован просвечивающими капиллярами, красные точки представляли собой маленькие сгустки крови, черные же – совсем неглубокие рубцы. Увидев, как юноша, возможно, сам того не замечая, сморщил гримасу, Марина опустила футболку.

– Болит? – спросил Дима, снова принимая сидячую позу на кровати.

– Да, побаливает и зудит немного, когда трогаю или задеваю чем-нибудь. Приятного в этом мало, но я уже привыкла. Мази, кремы, процедуры – чего только мы с матерью не перепробовали, ничто не помогает. Мама и по врачам меня водила, но те только руками разводили: мол, это не похоже ни на онкологию, ни на одно из известных нашим врачам редких заболеваний. И этот синяк – только верхушка того, что происходит с моим организмом. Очаг находится где-то внутри тела и затрагивает почти все внутренние органы. При этом в целом я чувствую себя вполне неплохо, и это только лишний раз настораживает.

– А эти рубцы… на их месте ведь что-то было?

Щеки Марины залились краской, и она тихо, смотря в пол, произнесла:

– Лучше тебе не знать.

– Ладно.

– Собственно, вот и все, что я узнала от мамы. Она, кстати – да как и усыновившие тебя люди, – знает местоположение этого здания. Но как же глупо получается: мы с тобой все эти годы были так близки, а я об этом даже не догадывалась.

Она умолкла, а Дима, пребывая в полнейшем замешательстве, обдумывал ее слова, вновь прокручивал в голове все услышанное, старался представить себя свободно разгуливающим по улицам в дневное время суток, посещающим школу, имеющим круг друзей и, возможно, строящим грандиозные планы на отдаленное будущее. Но разве все это могло быть правдой? Не хотят ли над ним подшутить, внушить невесть какую чепуху? Только чего ради? И этот уродливый синяк на теле девушки…

– Слушай, а какие они, мои родители? – спросил вдруг юноша.

Шмыгнув носом, смахнув рукавом слезинки, Марина улыбнулась и ответила:

– Они классные. Оба высокие, стройные, с красивыми лицами. В меру строгие, но добрые. Они тебя любили очень. А когда тебя у них забрали – долго горевали.

– Вот как… Почему же они не забирают меня отсюда, если так любили? И почему вообще позволили забрать? А сам я – почему не помню ничего из того, что ты мне рассказала?

Она кивнула как бы в знак того, что он вправе спрашивать обо всем, что для него осталось непонятным.

– У тех, кого прислали за нами, было задание: закрыть нас здесь, в этом здании. Мы им больше не были нужны, и они не могли допустить, чтобы мы по тем или иным обстоятельствам покинули город и тем более переехали в какой-нибудь мегаполис. Наши родители клялись, что никуда нас не повезут и не позволят уехать, но те и слушать не хотели. Мол, есть у них приказ – и все тут, а будут наши родители сопротивляться – заберут нас насильно. И обмануть организацию не получилось бы, мы же чипированы. Вот тебя и забрали. Только, как мне известно, сначала что-то вкололи, чтобы снова сделать из тебя пустой сосуд. Ведь если ты никого и ничего не будешь помнить, то и не станешь стремиться вернуться к прошлому.

– А как же ты? Почему тебя не заперли здесь вместе со мной?

– Мама сказала, что в последний момент ей все-таки удалось уговорить вторгшихся в нашу жизнь. Она давила на жалость, твердила об одиночестве и бесплодии. Тогда один из них кому-то позвонил, объяснил ситуацию и получил согласие. Но ее предупредили: если я покину город или она хоть словом перед кем-нибудь обмолвится о том, что ей стало известно… Хоть мама и не договорила, но я и так все прекрасно поняла.

– Понятно, – сказал Дима, и Марина различила в его голосе обиду, огорчение.

– Извини.

– Ты не виновата ни в чем. Но… мне, получается, никак не покинуть это место?

– Я не…

– Тогда лучше бы ты солгала.

– Извини.

– За что?

– За правду. Вот ведь… – Она вскочила со стула и повернулась к Диме спиной. Чувствуя перед ним вину, она теперь боялась смотреть ему в глаза. Она считала, что только что лишила его всякой надежды увидеть мир за пределами этого здания с пропитанным сыростью воздухом, за пределами пустынного двора. Правда может убить человека, и Марине думалось, что сердце одного из самых дорогих ей людей она только что собственноручно пронзила ножом, острие которого было пропитано ядом правдивости. И она снова заплакала, прикрыв лицо ладонями, не в состоянии сдерживать порыв эмоций. – Луше бы я и вправду солгала. Лучше бы вообще сегодня к тебе не приходила! – Голос ее дрожал; она смахивала слезы, обозлившись на саму себя. Внезапно ей в голову пришла идея, исполнение которой, возможно, помогло бы хотя бы частично загладить вину перед другом детства. Она развернулась и быстрым шагом направилась к двери. – Пойду скажу, чтобы меня тоже положили в одну из