Аня - Ирина Левитес

— Что? Что? — выдохнула Наташа.

— Ничего! — сердито ответила Аня и разрыдалась.

— Анечка, что с тобой? Я звонила-звонила, ты трубку не брала. А время-то позднее, должна быть дома. Ну все, думаю, началось. И бегом сюда. Почему ты плачешь?

— Есть хочу!

— Есть? — растерянно переспросила Наташа. — Так покушай. Может, приготовить тебе что-нибудь? Или поехали к нам, я борщ сварила.

— Нет! — вскрикнула Аня, испугавшись, что сейчас мама и Петя войдут и съедят ЕЕ хлеб и ЕЕ сало, и такая звериная жадность захлестнула, что она вновь закричала: — Нет! Уходите!

— Уходить? — потерянно спросила Наташа.

— Да! Уходите!

— Ладно-ладно, не волнуйся. Мы пойдем. А ты, если что, «скорую» вызови. Все-все! Мы уже ушли. Ты только не волнуйся. — И плотно притворила за собой и Петром дверь.

— Что это было? — мрачно уточнил Петр, оказавшись на лестничной площадке.

— Что-что! То самое! — почти не владея собой, ответила Наташа. — Короче! Ты как хочешь, а я остаюсь.

— Прямо тут, на лестнице?

— Прямо тут!

И Наташа, подобрав полы светлого плаща, решительно уселась на немытые ступени. Петр вздохнул и молча примостился рядом, обняв жену, стараясь унять нервный озноб, сотрясающий ее плечи.

«Скорая» приехала в два часа ночи.

Глава восемнадцатая

Идиллия

Из роддома Аню с девочкой забирали обе мамы и Петр. Медсестра вручила Пете тугой сверток, перепоясанный крест-накрест розовой лентой:

— Держите, папаша, новорожденную. Поздравляю!

— Спасибо, — машинально ответил он и принял сверток на вытянутые руки, держа его на отлете.

— Да не так, папаша, — засмеялась медсестра и скомандовала: — Вот так, руку согните. Так. Головочку сюда. А этой рукой обнимите и придерживайте. Вот и молодцом. Ничего, папаша, научитесь.

— Давай сюда дите, — сердито распорядилась Александра Ивановна и, отобрав младенца, уютно пристроила его на необъятной груди, отогнула кружевной уголок, заглянула внутрь и завела: — Ах какие мы хорошенькие, какие мы пригоженькие, наша девочка красавица, а носик папочкин, а губки папочкины…

Что она там увидела в одутловатых припухлостях, было ведомо ей одной. Ее хватило до самого Наташиного дома, куда решено было забирать Аню с ребенком.

Наташа после ночи, проведенной на лестнице, даже слушать не хотела никаких возражений; купила и поставила в бывшей дочкиной комнате кроватку, а на письменном столе обустроила пеленальный. Аня, пристыженная своим молочно-сальным выбрыком, не сопротивлялась.

И, как показала практика, правильно сделала. Все, что она знала в теории по уходу за новорожденными, мгновенно улетучилось, оставив боязнь сделать что-нибудь не так, повредить неловким движением нежное беспомощное тельце.

— Еще одной медсестрой стало меньше, а бестолковой мамашкой больше, — смущенно призналась она матери.

И Наташа самозабвенно взяла инициативу в свои руки, мгновенно вспомнившие сотни точных движений: ловко искупать девочку в воде правильной температуры; высушить легкими промакивающими касаниями мягкой махровой простынки; промазать складочки — под шейкой, за ушками и далее, спускаясь ниже, вплоть до впадинок под коленочками; обработать пупочную ранку; припудрить нежные места присыпкой; надеть чепчик и две распашонки — тонкую, запахнув ее на спинке, и теплую, скрестив полы на животике. Единственным нововведением оказался памперс, но закрепить его по бокам липучками оказалось сущим пустяком.

— Когда ты родилась, — вспомнила Наташа, — бабушка нашила целую кучу пеленок, да еще и вышила, кружевами отделала. И что? Всей этой красоты до утра не хватило. Пришлось простыни авралом на куски рвать. А я в то время постоянно читала Лоранс Пярну. Как книга-то называлась? А! «Я воспитываю ребенка». Очень мне она нравилась, успокаивала. И вот нашла я там опечатку, еще всем подряд показывала. Там было написано, что для новорожденного следует подготовить то-то и то-то и в числе прочего две пеленки. Две! Это как? Двадцать — понятно, но две? Глупость какая-то. До меня только сейчас дошло, что у них уже тогда памперсы были. Везет же некоторым! Как вспомню эти стирки бесконечные — ужас! А еще мы в те времена думали, что у иностранцев какие-то особенные дети. Помню, туристы бродили, а в рюкзаках за спинами — мелочь пузатая. Я тогда ничего не понимала, думала: как же они там насквозь мокрые путешествуют и не плачут?

Наташа виртуозно оборачивала ребенка последовательно двумя пеленками: правую ручку осторожно выпрямить и захлестнуть краем ткани, подоткнув его под попку, одним точным движением расправив складки, затем выпростать левую, прижать ее ровненько к боку и немедленно стянуть противоположным краем пеленки, заведя его под спинку, причем не слишком туго, не стесняя минимальной свободы, ровно настолько, насколько нужно для комфорта, но и не слабо, иначе девочка вывернется из своих первых одежек и будет лежать в безобразно сбитом коме. Теперь распрямить ножки, упорно подгибающиеся к круглому лягушачьему животику, и, вытащив нижний край, свернуть его конвертиком и надежно зафиксировать, заправив угол. И еще раз повторить с байковой пеленкой эту же процедуру, только упрощенную, без борьбы с удивительно цепкими ручками и ножками.

Оставалось только сунуть тугую колбаску Ане: кормить. Девочка, разморенная купанием, к этому моменту засыпала, но, почувствовав губами тугой сосок, жадно набрасывалась, приоткрывая на мгновение мутные плавающие глазки, а потом вновь смыкала веки, не переставая сосать. Наедалась она быстро и отваливалась, выталкивая языком сосок, с которого продолжали стекать белые капли.

— Молока — залейся! — недоуменно сказала Аня, не ожидая такого изобилия, странного при ее хрупкости и маленькой крепкой груди.

Мало-помалу суматоха первых дней улеглась, и жизнь покатилась по распорядку, подчиненному крошечному существу. Аня приспособилась и справлялась самостоятельно, выпустив Наташу на работу из отпуска, взятого без содержания. В помощниках недостатка не было. Александра Ивановна прибывала ежедневно с точностью курьерского поезда, мама по вечерам суетилась до поздней ночи, верная Лариска вилась вьюном, больше развлекая разговорами, нежели помогая. Петя тоже был при деле: по выходным выносил коляску на улицу и добросовестно охранял ее, пока Аня не выходила с ребенком; выливал воду из ванночки после ежевечернего купания; бегал в аптеку — словом, помогал. Вот только к малышке не подходил — боялся. Однажды он осторожно, крадучись, вошел в комнату, искоса бросил взгляд поверх кроватки, над краем которой перегнулись три женские спины — массивный круп Александры Ивановны, стройные округлости Наташи и хрупкие — Ани. Неизвестно, что именно он увидел за живой стеной, но, пробормотав «пусть растет», немедленно удалился. И на трогательную процедуру купания смотреть не хотел, прятался, не обращая внимания на Наташины обиды.

Девочка, казавшаяся Ане самым прекрасным существом на свете, была удивительно спокойной, плакала редко, и не плакала даже, а мелодично выпевала а-а-а, а-а-а, начиная тягуче-низко и заканчивая тоненько-высоко; по большей части спала, так что приходилось легонько касаться круглых щечек, чтобы накормить в положенное время. Если бы ее не будили — она бы так и спала. «Соня какая-то», — сказала Аня ласково и призадумалась. Соня. Софья. Как же она раньше не догадалась! Именно — Соня. То, прежнее имя, выбранное задолго до рождения девочки, она суеверно отмела. А это, случайно найденное, оказалось точным. Итак — Соня.

Она перевернула Анину жизнь, подчинив ее полностью, изменив привычки и взгляды. Аня иначе стала относиться к матери, поняв и простив ее вечную раздражительность. Вдруг открыла для себя: «Странно, что в день рождения дарят подарки самому имениннику. Он-то тут при чем? Это его маме надо дарить цветы и подарки».

Леня вернулся, когда малышке исполнился месяц, загорелый, подсушенный морскими ветрами, поначалу показавшийся Ане не таким, каким был в ее воспоминаниях. Но она быстро привыкла к новому Лене и удивилась: соскучилась, оказывается, до беспамятства и щемящей боли в груди, и все старалась его коснуться, заглянуть в глаза, убедиться в том, что ее былые глупые мысли — паморок, туман, навеянный перекошенной психикой во время беременности.

Она с облегчением думала о том, что вот и разрешились сами собой ее сомнения, и нет никого ближе и дороже, чем этот мужественный красавец, ставший по счастливой случайности ее мужем. Он бережно брал на руки Соню, смотрел на нее просветленным взглядом и улыбался Ане. «Это моя семья. Мои самые любимые люди: Соня и Леня. Это и есть счастье», — думала она.

Леонид был радостно возбужден, наговаривал бесконечные истории, привезенные из загранки, и в такие минуты казался остроумным и значительным.