Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

Дик вспыхнул, как вспыхивают люди с рыжими волосами: мгновенно и мучительно.

«Есть!» — торжествующе подумала Зиночка.

Слушали пианиста, который играл на удивление отлично, а потом перебрался в залу и оказался тапером.

Через десять минут после начала фильмы Зиночка расплакалась. Достала из сумочки большой белый платок, вытирала залитое слезами лицо, шмыгала носом. Видел бы ее этюд сейчас Лозинский!

А потом шепотом стала рассказывать Дику, что ей тоже непременно надо стать актрисой. Она прикладывает к этому много усилий, но… вот странная история — вместо театральной студии, где объясняли бы, как стоять перед кинокамерой, она попала в какой-то цирковой балаган. Столько мучений, падений, а в результате одна ерунда. Склоки и ерунда.

В голове у Зиночки путались небылицы и правда, однако она помнила главное — не останавливаться. Говорить, объяснять, запутывать, раскладывать карты, перетасовывать, открывать бездны, соблазнять, манить — главное, не дать перевести дух!

Очень тихо, но внятно, вытирая слезы и снова всхлипывая, Зинаида Владимировна подвела Илью Ильича к тому, что если именно он не вложит в фильму под названием «Невесомые люди» деньги, то и русскому кино, и ей, Зинаиде Ведерниковой, обеспечена верная гибель. Папа опять отправит ее в азиатскую экспедицию раскапывать кувшины, которые превращаются в пыль, стоит до них дотронуться, — и уж теперь навсегда! А в «Невесомых людях» ей предназначена главная роль, однако фильма может и не родиться! Режиссер, он же автор сценария — бедный юноша, гений! — неизлечимо болен. Чахотка. Для него это последний шанс снять фильму своей жизни. Представляете, Илья Ильич?

Зиночка уже выплакалась и теперь говорила уставшим, затихающим голосом.

Она собой гордилась.

Через час, когда они вышли из синематеки и Зиночка, взяв Илью Ильича под руку и склонив головку к его плечу, покорно шла за ним — а точнее вела его — вдоль Большой Никитской к ресторации, что расположилась в здании консерватории, Дик с помолодевшим лицом серьезнейшим образом рассуждал о том, каковы размеры финансовых вложений в фильм и его прокат, известны ли в художественных кругах автор сценария и сценический управляющий, как он величал режиссера. Рассуждал, впрочем, не понимая еще до конца, что финансовые вложения придется делать именно ему.

В ресторации все было оборудовано на французский манер — стойка бара, за которой разгуливал профессорского вида господин, множество круглых деревянных столиков, льнущих друг к другу, за которыми — вот ведь жизнь! Просто жизнь, — несмотря на поздний час, сидели, попивая чай и болтая, дамы и барышни.

Зиночка давно расстегнула верхнюю пуговицу на блузке и старалась неотрывно смотреть на свою жертву. Несколько дней назад для очередного глупейшего студийного этюда она изучала повадки змей и долго тренировала перед зеркалом гипнотизирующий немигающий взгляд.

Вот вам и этюд: уральский промышленник Дик даст деньги на кинокартину, в которой она, Зиночка Ведерникова, сыграет главную роль. И пусть студийные девицы выжимают из своих носовых платков слезы зависти! И продолжают делать гимнастические трюки перед Лозинским! Он сойдет с ума от злости! Подумаешь — в помине нет никаких «Невесомых людей». Если надо — появятся!

Глава двенадцатая

Грандиозная афера

Взлетев на последний этаж мрачного доходного дома на задворках Арбатского рынка, Зиночка толкнула дверь мансарды и очутилась в сумрачной комнате со скошенным потолком, в котором были прорезаны два узких окна. Чахлый зимний свет лился из них на железную кровать, расположенную в единственном прямом углу комнаты; бумажные ширмы, что отгораживали, по всей видимости, туалетный угол; старенький ломберный столик, служивший хозяевам в качестве обеденного; и ветхий стул перед ним. Кровать была застлана лоскутным одеялом. Три громадные подушки возвышались в изголовье. Стол хранил следы недавнего скудного обеда: полкраюхи ржаного хлеба, кусок вареной говядины на треснувшей тарелке, две картофелины и полбутылки сладкого кагора. У двери на вбитых в стену крючках висели студенческая шинель, тужурка и фуражка.

Было холодно. Железная печурка молчала. Нигде не было заметно ни дров, ни следов золы. Ясно было, что не топили несколько дней.

Зиночка быстрым взглядом обвела комнату.

Да где же этот балбес? Подведет ее под монастырь! Спутает карты!

На лестнице раздались шаги, и через минуту в каморку в рубахе, подпоясанной шнурком, ввалился румяный Фальцман с охапкой дров.

Свалив дрова перед печкой, он обернулся к Зиночке.

— Сейчас затопим, сразу будет веселее, — сказал он, вытаскивая из кармана спичечный коробок.

Зиночка в изнеможении упала на стул.

— Ты меня убиваешь, Йося! Какие дрова! Какое затопим! Ложись немедленно в постель! Мы же договорились! Мясо убери или съешь. Мяса не должно быть, — приказала она Фальцману. — Подушки тоже — за ширму. Хватит и одной. Лампу — прочь. Свечка у тебя есть? Поставь на тумбочку. Восковая? Лучше бы сальную. Ну ладно, сойдет. Зажигай. Скоро стемнеет и от свечки по потолку пойдут чудные зловещие тени. Что ты стоишь? Забирайся в кровать! Какой-то у тебя подозрительно здоровый румянец. Впрочем, у чахоточных это бывает.

Зиночка порхала по мансарде, отдавая приказания и, как заправский режиссер, разводя сцены для предстоящего представления. Фальцман послушно подчинялся ей. Запихнул в рот кусок мяса, с трудом прожевал, закинул за ширму две подушки, туда же поставил щегольскую лампу и поспешно забрался в постель.

— Вот, держи! — Зиночка достала из сумочки и сунула ему в руки увесистую тетрадку. — Лежи и делай вид, что пишешь!

— Что это? — Фальцман покрутил перед глазами тетрадку, по страницам которой вились мелкие бисерные строчки.

— Мои конспекты по историографии.

— Женский почерк, — заметил Фальцман, но Зиночка махнула рукой — сойдет! — А если он попросит почитать? — не унимался Фальцман.

— Не волнуйся, я его отвлеку. Главное — не забывай почаще кашлять.

И Зиночка выпорхнула из комнаты.

За последнюю неделю Илья Ильич Дик был приручен окончательно и бесповоротно. Приосанившийся и, кажется, ставший выше ростом, с молодым блеском в глазах и распушившейся бородкой, в элегантном фраке и белоснежной манишке каждый вечер, закончив дела в конторе, он летел на Сретенский бульвар, где возле чугунных витых ворот в круглой кроличьей шапочке на пепельных волосах, нетерпеливо пристукивая ножкой в высоком сапожке, его ждала, как он выражался, божественная Зинаида Владимировна. С божественной ехали в филармонию, или в театр, или на выставку, а то и на поэтические чтения, до которых уральский гость был не большой охотник, но Зиночке нравилось, и он летел туда, куда указывал ее розовый наманикюренный пальчик.