Гольцы - Сергей Сартаков

Ильча вздохнул облегченно. Он почувствовал страшную усталость и нехотя вытащил из-за опояски топор, чтобы нарубить дров на ночь. Если бы не мокрые ноги и не такой морозный на высокогорье вечер, так бы и лечь, не разводя огня, кульком куда-нибудь к валежине… Набросать под бок кедровых лапок… Он нарубил сушняка, развел костер — скорей бы немного согреться и посушить портянки! — погрыз сухарей и улегся спать, сладостно думая, что на гольцах он соболя быстро скараулит.

Проснулся Ильча от резкого толчка в плечо. В недоумении привстал, еще не в силах сразу стряхнуть с себя сонную одурь. Склонившись над' ним, стоял Порфирий. Через плечо у него болтались натруска с порохом, рожки с пулями и другая охотничья снасть. Шомпольную винтовку Порфирий держал в руках.

А, вот это кто! — удивленно выговорил Порфирий, отступив, когда Ильча сел.

Да, — сказал Ильча, сам не зная, почему он произнес это слово.

Порфирий молча отошел, поправил сушняк в костре — искры столбом взметнулись ввысь; сел на конец кряжа, скинул шапку — левый висок в отблесках костра багровел рубцом глубокого шрама; спросил спокойно:

За соболем?

За соболем, — повторил Ильча.

Собаки, что ли, нет?

Нет, — опять, как эхо, отозвался Ильча.

Так, значит, с тестем я встретился, — внимательно оглядывая Ильчу, будто сам с собой рассуждал Порфирий, — в гости к нему пожаловал. На огонек посидеть. Да. Тесть ты мне или нет? — спросил вдруг он Ильчу.

Тесть, — глухо отозвался тот.

Тестем зовется, — опять говоря сам с собой, объяснил Порфирий, — когда замуж девушку выдает. А ты кого за меня выдал?

Ильча промолчал, стиснув зубы.

Не искал я тебя, — заговорил Порфирий, — и ты меня тоже. Знать, судьба нас свела. Поговорим. Поговорим, что ли?

И опять Ильча ничего не ответил. Карой небесной казалась ему эта встреча здесь у костра.

Нет собаки, говоришь, у тебя? — спокойно продолжал Порфирий. — Худо на промысле без собаки. Что же ты не купил себе? Не на что? И обутки у тебя вовсе расползлись. Что же новые не сшил? Не на что? С чем Клавдею дома оставил?

Ильча закрыл глаза. Дома только черемша соленая, брусники по осени Клавдея набрала, грибов насушила. Муки на одну квашню осталось. Даст ей или не даст Петруха взаймы под счастливый промысел?

Почему ты худо живешь? — говорил Порфирий. — От богатеев из работников ты ушел, а вся твоя сила все равно на них идет. Богатства ты себе не накопил, пока был молодой да здоровый. Может, теперь, когда ноги но носят тебя, забогатеешь?

И подумалось Ильче: если соболя он здесь, в гольцах, не убьет, а с Дамкой много белки тоже не напромышляешь, то до следующей осени тогда ему никак не прожить. Хоть опять к Сиреневым, к Петрухе, просись в работники.

А Порфирпй говорил все так же ровно и неторопливо:

Ты подумал, поди, почему я здесь? Ушел я вовсе из города. Не захотел больше на пауков, кровососов всяких работа». Сам себе хочу жизнь устраивать. Далеко ушел. Ты вот сюда едва добрался, а мой дом еще дальше. Никто мне там не помеха. Есть зимовье. Промышляю зверя, рыбу, орех. Доволен, сыт. — Порфирий усмехнулся. — Что же ты молчишь? Что не спрашиваешь, как дочь твоя со мной живет?

Ильча сидел неподвижно.

А была, бы жизнь: Лизавета, я, сын у нас да ты с Клавдеей. Жили бы. А теперь я один здесь. И знаю — живу хорошо, пока сила есть в руках, пока молодой. А потом… Что же! Под старость и зверь обеззубет и от голода погибает… Давно я обдумывал в тайгу на житье уйти. Одному не хотелось — пустынно. Женился. Женили вы меня.

Он посмотрел на костер, поднял с земли и бросил в пламя зеленую ветку кедровника. Та с шумом занялась. В воздухе поплыли серые лодочки пепла.

Расчет у вас был, конечно, простой. Наблудила дочь — оба ославитесь. За кого она ни пойди, за кого ты ее ни отдай — и ей и тебе сраму хватит. А Порфишка не человек, погань последняя, ему лишь бы бабу. Там, может, сгорит с вина — и кончено, спокойно выбирай себе нового. — Порфирий горько усмехнулся. — А того вы не знали, что Порфишка дочь твою полюбил, в дочь твою поверил больше, чем в бога! Так обманом, обманом и это все обернулось! — Он скрипнул зубами. Ильча смотрел на него округлившимися глазами. — Другой бы узнал про нее эту правду, шкуру ей вожжами спустил бы, а тебе пришел и в лицо плюнул. Вот и все. У меня же зарок другой был. — Порфирия всего передернуло. — К черту, к дьяволу! — крикнул он, поднимаясь и пиная ногой головешки.

Он отошел от костра, постоял, жадно глотая открытым ртом морозный воздух. Вернулся. Ильча сидел недвижимый.

Поговорим, что ли? Поговорим, а? — устало опустился Порфирий на прежнее место. — Или язык прилип? А?

Ильча не шевелился.

Не убью я тебя, ты не бойся, — скривил губы Порфирий. — И она жива. А где и как живет — не мое больше дело. Может, ты мне это скажешь?

Ильча закрыл глаза. Как тяжелые кувалды били слова Порфирия. Отвечать было нечего.

Не простил я ей и тебе не прощу, — опять заговорил Порфирий. — Живите. И я буду жить. Хотелось с семьей, со своими, — обманули, буду один. А другой раз мне не жениться…

Порфирий нагнулся, поднял свою шапку, отряхнул с нее снег.

Хорошо, что судьба нас еще в последний раз свела, — сказал он, надевая шапку и поправляя опояску, — не то ты жил бы себе да посмеивался: ничего, мол, не знает, не понял Порфишка! А у меня каждая капля крови тысячу раз перекипела от этих мук, черная стала, наверно. И вам обоим не прощу, так и знай…

Ильча вдруг поднялся, стал рядом с Порфирием. Заговорил трудно, захлебываясь словами:

Ее не вини… Перед тобой я один виноват… Она в петлю сунулась бы, а я сраму-позору побоялся. Думал, жизнь всю свою честно прожил, дочь, как цветок редкий, лелеял, берег, как огонь в тайге берегут, — и вот… Все бы снес, все стерпел, да не стыд такой… Толкнул ее за тебя, как на крест распял, думал — от стыда уйду, все как-нибудь обойдется… Не обошлось. И стыда не миновал, и честь свою обманом, подлостью убил. Я как выдал ее за тебя, всякую ночь с совестью своей разговаривал… Выела она всю душу мне… И мне бы теперь, может, лучше себя взять и… — Он распахнул однорядку, расстегнул ворот рубашки. — Да не знаю, что держит…

Порфирий помедлил, стоя вполоборота к нему.

Дело твое. Нет у меня к тебе жалости, — сказал он, забрасывая на ремне винтовку за спину, — живи как хочешь. И я буду жить. Женился бы я на твоей дочери или не женился — все равно я ушел бы в тайгу. Только и разницы, что теперь я один, а веру и в нее потерял.

Ильча протянул к Порфирию руку.

— Я обманул тебя! А ее вины нет. Кабы от баловства…

Силой взяли ее…

Порфирий слушал, весь подавшись вперед. Потом недоверчиво посмотрел на него, махнул рукой.

А баловство или не баловство, мне теперь одинаково.

После другого мужика все едино я любить ее не могу…

Он будто канул сразу в черную мглу, и больше не донеслош. ни единого звука. Тихо догорал костер; скрестивши^ колючими стрелами, прочертили пебо две белые зщрзды. Ильча кое-как застегнулся, наспех собрал свои охотЯичьи принадлежности и, не оглядываясь, напрямик, через бурелом и валежник, впотьмах спотыкаясь, стал спускаться обратно в распадок, потом карабкаться на другой склон, наверх по скалам. Черным трезубцем у него за спиной над гольцами возвышалась Уляха…

Только на третий день к вечеру добрел он до табора. Собаки было залаяли, но потом притихли — узнали. Егорша выглянул из балагана — в руке у него болталась недоосвежеванная тушка белки. Радостно закричал:

Забодай тебя черт!.. А я, ну скажи, все кругом изъездил, тебя искавши. Не знал, чего и подумать.

Приблудил маленько, — ответил Ильча.

Не глядя, прошел мимо Егорши и упал на землю, вниз лицом.

21

Дамка взлаяла и остановилась. Ильча где-то отстал. Пушистый зверек, съежившись в комок, притаился за толстым сучком. Горбатая мордочка блестела зернышками черных глаз. Дамка поцарапала лапами по дереву. Белка махнула хвостом и плотнее прижалась к сучку. Между хвоей торчали острые кисточки на ушах. Дамка брехнула опять и побрела в сторону. Она никак не могла привыкнуть терпеливо сидеть под деревом и ожидать, пока придет хозяин.

Ильча, услышав редкое взлаиванье Дамки, заспешил на хребтик. Подниматься было нелегко: ноги вязли в рыхлом мху, кругом громоздился бурелом, острые камни. А тут что-то за последнее время стала мучить одышка. Вылезет Ильча на гору и стоит минут пять, опершись на винтовку, шагу ступить не может, все внутри, как пахтанье в маслобойке, колотится. А сегодня разморило вовсе. Не устоял даже на ногах Ильча, сел. Зашумело в голове.

«Где-то здесь взлаивала», — оглядываясь кругом, соображал Ильча и сердито выругался:

Вот падла, пятнай ее, опять бросила!

Внизу, в распадке, откуда с таким трудом поднимался Ильча, небрежной побежкой, принюхиваясь, по валежине семенила Дамка. Добежав до комля^ она остановилась, села на задние лапы и, вывалив набок красный язмк, часто задергала грудью.