Женщины в игре без правил - Галина Щербакова

— Ну что с ней? — спросила она, очень стараясь, чтоб ничего лишнего ни в лице, ни в голосе не проступило.

— Вышла замуж за того Надзора, с которым мы тогда сцепились. На Новый год венчались, а у нее было уже шесть месяцев. Ее отец сказал, что убьет Надзора, если тот не женится. И один раз побил, сильно…

Венчался с побитой мордой.

Почему-то именно в этом месте напал смех. Это же надо, какое сокрушительное было то лето! Мишка с кривым пальцем, тот тип побитый и под венцом, она тогдашняя в тронутом уме. Отсмеявшись, она сказала:

— Я вспомнила, как он меня столкнул в Учу. Вот псих Мишка внимательно посмотрел на Алку. Она так это запомнила? Ну и слава Богу! А вот он забыть не может чувство ожога от Алки, от силы их гнева — Надзора и ее, — как он просто вскипал на поверхности холодной речки. И он до сих пор не понимает: с чего так все полыхало и почему она, Алка, стала ему тогда неприятна, и хоть потом в больнице он и плакал о ней, все в нем кончилось тогда. На берегу загоревшейся реки.

Мишка этого не поймет никогда. Один раз на него пахнуло из бездны страстей, и он отпрянул. И тут же некие сторожа-блюстители взяли и наглухо заколотили где-то там в глубине его души одну дверь. И он пойдет по жизни спокойно, с исключительно нормальной температурой, ординарными чувствами, и только кривой палец будет саднить, напоминая о чем-то так и не изведанном в жизни.

Где-то все это копится… Слова, повороты головы, вздохи и взгляды — все такое мелкое и незначительное, что забывается сразу и навсегда. Мелочь. А однажды на вас сваливается Нечто. И все, что забылось и ушло как бы в другое пространство, начинает свой разбег… Мстительное незамеченное… Агрессивное неуслышанное…

Жестокое пренебреженное…

Может, с них все и идет?

Во всяком случае, с того момента, как Кулачев вернулся от егерей и позвонил Марии Петровне, а Катя прибежала к Мавре и сказала, что не такая уж она ветошь, чтоб ею разбрасываться, еще найдутся…

С того странного слова «мальчик», которое «проговорилось» у Елены, а у Алки вырвался смех по поводу свадьбы «одной беременной» с «одним побитым», а Мишка с кривым пальцем сел в электричку и вздохнул почему-то старчески тяжело… Мария же Петровна скрепила бумажки для будущей пенсии, полезла в шкаф за сумкой с документами, а там комом лежала неглаженая чужая мужская рубашка, и она не могла сразу сообразить, откуда она у нее.

…С этих, с таких разных и самих по себе не связанных мелочей время приобрело другую скорость, оно как бы увидело цель и рвануло к ней. И первым знаком был взрыв в машине Натальи. Она только-только подписала контракт с телевидением на свою пятиминутку психолога-врачевателя, так тут же в машине рвануло. То, что Наталья осталась жива, безусловно, было чудом: именно за секунду до этого она широко открыла дверцу, чтоб та лучше захлопнулась, и вылетела в нее же взрывной волной.

Она даже не успела испугаться и даже вскочила сразу на ноги, не понимая, что произошло. Ужас пришел потом, а боль — еще позже. Уже в больнице, когда выяснилось, что, кроме поверхностных ушибов и порезов, ничего страшного у нее нет, прокручивая в голове все случившееся, она памятью своей наткнулась на странное видение, которое было у нее секундно, когда она вылетела из машины. Она видела свою маму, и мама держала на руках ребенка. Наталья знала кого. Маленькую Елену.

Именно ее.

Воспоминанием это быть не могло. Во-первых, Елена родилась после смерти матери. Так сказать, исторический факт. Но главное, главное…

Мама была по памяти другая, совсем другая.

Она жила в постоянно переходящем спазме. То руки, то шеи, то живота. Она жила с ожиданием подкарауливающей боли, которая набрасывалась не исподтишка, а в открытую, глядя ей в лицо. Поэтому и лицо у мамы было напряженным, набрякшим… Женщина же видение была расслаблена и мягка, в ней не было страха, и она зачем-то как бы показывала Наталье Елену.

Не тот Наталья человек, чтоб, отодвинув свои проблемы, решать потусторонние кроссворды. Ну раз, ну два подумала, что бы это значило, но уходила боль — уходило и воспоминание. Вернее, даже не так. Не уходило, а отходило в сторону и как бы ждало…

Когда в больницу пришла Мария Петровна, Наталья перво-наперво ей об этом рассказала.

— Мама такая светлая-светлая… Спокойная-спокойная…

— А с чего ты взяла, что она была с Еленой? Она ее не знала, — спросила Мария Петровна. — Может, с тобой? Или со мной?

— Откуда взяла — не знаю, — ответила Наталья. — Но это была Елена.

Мария Петровна разговор на эту тему прекратила, и возникшей было панике — с чего, спрашивается? — отвернула голову в два счета. Но вечером позвонила Елене и строго наказала сделать УЗИ и подумать о том, в какой роддом идти, чтоб не подхватить стафилококк. На кончике языка уже было намерение рассказать о том, как она намечтала их дальнейшую жизнь, но решила погодить.

Еще неизвестно, как Елена это все воспримет. Не исключено, что придется ждать до первых трудностей быта, когда «ее выход» просто сам собой напросится и будет благом.

Но саднило, саднило от «видения Натальи». И хоть один за другим подворачивались абсолютно разумные толкования, в которых никаких страхов заложено не было, но покоя это не давало. Не случится ли чего с ребенком? Елена не лучшее время выбрала для родов, только что из развода, малокровная, бессильная, психологически раздавленная.

Мария Петровна, не получив ответа на вопрос, кто отец ребенка, никогда больше этой темы не касалась. Вся ситуация была против правил жизни, которую она прожила, но ведь настало другое время. Оно было другое во всем — на цвет, на вкус, на ощупь… Оно другим пахло. В этом времени были другие правила, а может, их не было совсем, но женщины рожали теперь детей без мужей и не рожали с мужьями. Ее Елена вышла не просто из развода, она вышла из традиционных сетей, она порвала их и захлебнулась свободой. Так думала Мария Петровна. Елена и понесла от свободы, еще пуще думала она, а какие они, ребеночки, что от вольной воли? Жизнеспособные ли?

Может, покойная мама через Наталью и предупреждает их о чем-то?

Но окончательно валун к обрыву подвинула Алка. После того, как она отсмеялась тогда вместе с Мишкой, к ней вернулась легкость тела. Она даже не подозревала, какая зажатая была с самого лета, в каком напряжении были ее мышцы, откуда ей было знать, что ее прабабушка прожила со спазмом всю жизнь. Но корча кончилась. Она с удивлением ощупывала свой живот, ноги, мягкие и легкие, еще пуще удивлялась той странной, почти безумной силе, что охватила ее тогда в один день, а мучила столько…

Классная руководительница, дама, продвинутая в вопросах сексуального воспитания, на беседе с девочками трандела им о презервативах и таблетках, а Алка думала, что учительница, в сущности, дура, потому что говорит о ерунде, а в жизни, в человеке все гораздо круче, и на вопрос учительницы, есть ли вопросы, Алка встала и сказала:

— А не лучше ли презерватив надевать на голову? Не ближе ли это к истине?

— Какой истине? — вполне серьезно спросила учительница.

— К той самой! — ответила Алка. — Вы учите, как смазывать пистолет и куда вставлять патроны, а меня интересует — в кого я буду стрелять?

— Об этом должна думать твоя голова, — засмеялась учительница.

— Вот я и говорю, когда она думает не то, на нее надо натянуть презерватив.

Отсмеялись, но учительница Алку сцапала и отвела в сторону.

— По-моему, — сказала она, — у тебя остались вопросы.

— Ни одного, — ответила Алка.

Учительница пыталась и так, и эдак, продвинутые, они ведь все приставучие, но ничего от Алки не добилась. Решила: Алка — девочка умственная, фантазийная, а физически и сексуально отстает. Та же возвращалась и думала, что учительница просто недотраханная баба и самоудовлетворяется разговорами про это. У учительниц такое — сплошь и рядом.

Тем не менее разговор разбередил головенку. Алка шла и размышляла обо всем сразу. О бедном Кулачеве, которого бабушка продинамила. Это же надо! Такой мировой дядька, а бабушка как ножом его отрезала. Ну не дура ли? Думала о матери, которая нашла время забеременеть, и неизвестно от кого. Она хорошо помнит, как отловила ее на Грохольском без кровинки в лице. Тогда мать назвала фамилию и имя некоего мужчины, но Алка уже успела напрочь их забыть, пыталась вспомнить — никак. Алка теперь знает, как могло быть у матери: как было у нее. Не будь тогда той кретинки, Лорки Девятьевой, «тот тип» взял бы тогда ее, Алку, и повел хоть куда…

Хоть в реку, хоть в лес. И она пошла бы. И могла бы сейчас носить в животе ребеночка, потому как никаких предохранительных причиндалов у нее не было, как, видимо, не было и у матери. Но она — ладно. Малолетка. Но как об этом не подумала мать? Значит, это было как смерч, как вихрь, как шаровая молния.

Эй ты, учительница! Ты знаешь, что так бывает? Ты хоть слышала про это? Бедная мамочка попалась… Возможно, сразу… И разве могла она после этого убить дитя, рожденное вихрем? Еще Алка думала о том, как это будет у нее и с кем… Она вычеркнула из сердца темных блондинов с культуристским разводом плеч… Ей их уже хватило.