Стена - Владислав Владимирович Тычков

потом, развалившись на диване и потягивая ледяное «Крушовице», целыми днями убивать время у телевизора. Я ходил по безлюдным улицам и людным торговым центрам, но не ощущал никакого изменения от людского присутствия – люди вокруг казались мне каким-то ненастоящими. Иногда я путал их с манекенами, которые безропотно демонстрировали самые безвкусные образцы турецкой моды в витринах магазинов. В другие дни я слонялся по паркам, разглядывая проходящих мимо девушек – все как одна с загорелыми обнаженными ногами, в шортах или суперкоротких юбках – и ощущение сходства с манекенами становилось еще более полным. Что магазин, что парк – только товар различается: в первом предлагают одежду, во втором – что под ней. И в том, и в другом случае все очень похоже: товара много, весь вроде бы красивый, но выбор слишком велик при отсутствии определяющего критерия – все слишком одинаковое.

Время утратило свою четкую определенность и расплылось под безжалостными лучами солнца. Город, не успев толком проснуться, снова засыпал, разморенный жарой. Сон тогда настигал меня в самые неожиданные моменты – просто вдруг резко хотелось спать, я шел в спальню, включал кондиционер и забывался на какое-то время. Иногда засыпал на скамейках в парке. Сон этот не был полноценным – я продолжал слышать все звуки окружающего мира, просто они будто отступали на задний план, а сознание само по себе начинало рисовать некие причудливые образы и сцены, и тогда я понимал, что сплю; странное ощущение, надо сказать – понимать, что спишь. Через некоторое время сон и явь настолько слились между собой, что я уже переставал их различать.

Временами я вспоминал прошлое – такое недавнее, и так безвозвратно ушедшее. Ностальгия по временам, где все было четко и понятно, гладила меня своей мягкой ладонью. Тогда я ходил на работу, чтобы заработать себе на жизнь; раз в год меня ждал – или, вернее, я сам с нетерпением ждал – месячный отпуск, двадцать восемь дней, чтобы наглотаться взахлеб впечатлений и потом бережно хранить их в укромном уголке памяти – до следующего отпуска. Каждый день, кроме выходных, я вставал в одно и то же время, чтобы сесть в старенький автобус, и провести полтора часа в мерно покачивающемся кресле, любуясь зелеными лугами, тихими речками и бескрайними равнинами, неспешно сменяющими друг друга за окном; иногда, если хотелось спать – просто сидя с закрытыми глазами, и уносясь мыслями в красочные эротические фантазии, которые, возможно, составляли львиную часть моей тогдашней жизни. Выходные я всегда планировал заранее: времени было мало, а дел – полным-полно. К вечеру я обычно так уставал, что сил идти куда-то гулять уже просто не оставалось, и тогда я наполнял ванну, зажигал ароматические свечи и долго лежал в теплой воде, закрыв глаза и слушая расслабляющую музыку.

В то время все было – или, по крайней мере, казалось – логически обусловленным. Следствие вполне очевидно вытекало из причины: устал – расслабился, поработал – отдохнул, месяц прошел – получил зарплату, накопил денег – поехал в путешествие. Такая рутинная повседневность заставляла мечтать о том, чтобы из нее вырваться; и она же держала мою жизнь в ритме – по крайней мере, я всегда знал, какой сегодня день недели.

Теперь же все изменилось. Мечты мои сбылись – и что с того? Я будто перестал существовать. Словно сонный город, зевнув, случайно поглотил меня, и теперь медленно растворяет в темной глубине своего чрева.

* * *

В один из таких дней – прошло уже, наверное, недели две после моего возвращения – произошло несколько необычных событий. День неспешно клонился к вечеру. За окном время от времени лаяли собаки; других звуков слышно не было. В давящей тишине сонно жужжала под потолком спальни невесть откуда взявшаяся муха. Я лежал на кровати, глядя в потолок, и отчетливо ощущал желание чего-то. Можно сказать, переживал чувство желания. Сначала оно было незаметным, как маленький червячок, копошащийся где-то на задворках сознания. Но с каждой минутой это ощущение все больше и больше охватывало меня. Чувство нарастало витками, быстро становясь невыносимым. Самым невыносимым было то, что я не знал, чего я хочу. Поэтому желание было каким-то бесцельным, так сказать, желанием в чистом виде. И от этого оно становилось еще более ноющим и безысходным.

Наконец меня вдруг осенило. «Я хочу с кем-то поговорить». Страстно, до потемнения в глазах. Мне просто позарезу нужно поговорить с кем-то. Все равно с кем, просто обменяться парой слов, чтобы почувствовать, что я все еще жив, и не совсем один на этой планете. Как только я додумал фразу «…не совсем один на этой планете», чувство жгучего, уничтожающего, вселенского одиночества разлилось по моим жилам, проросло сквозь плоть ростками холодных каменных цветов. Я ощутил себя чугунной болванкой, статуей, недвижной и пустой внутри, намертво привязанной цепкими лианами непреклонных растений к своему ложу из черного обсидиана.

Как же давно я ни с кем по нормальному не разговаривал? Неделю? Месяц? Да что там, я едва ли не забыл, как звучит сигнал моего телефона… Сейчас мне до боли хотелось, чтобы он вдруг зазвонил. «Ну позвоните же мне, хоть кто-нибудь…» – умолял я, глядя на темный экран. Но никто, конечно, не отозвался. На экране бесстрастно горели лишь цифры часов.

Я оделся и вышел на улицу. После затхлого, мертвого воздуха кондиционированной квартиры меня наполнил коктейль пышущих жизнью запахов, звуков и красок. Легкий ветерок шуршал листьями высоких тополей, то и дело сверкавших своими блестящими ладонями в лучах желтого предзакатного солнца; где-то вдалеке стрекотал целый оркестр кузнечиков; на ветках деревьев щебетали воробьи; весело смеялись, догоняя друг друга в своих незамысловатых играх, дети; деловито шумели на разные лады проезжающие мимо машины. Ощущение полноты жизни переполняло все вокруг. Я шел, впитывая в себя эту жизнь всеми порами своей кожи, как зачарованный, любуясь всем, что попадалось на моем пути. Вот пролетел прямо перед моим носом юркий воробей, зашуршал мелкий гравий под подошвами, проехал белый «опель», ослепив на миг отражением солнца на своем лакированном боку. Я поднял глаза наверх – глубокое небо нежно-синеватого оттенка, переходящее в легкий фиолетовый ближе к зениту, будто мягко обнимало тонкими завитками облаков, тихонько шепча о чем-то давно забытом.

Я сам не заметил, как дошел до набережной. Солнце с минуты на минуту готово было скрыться за деревьями на другой стороне реки, и напоследок обильно поливало красноватым золотом атласную поверхность воды, старые двухэтажные дома, дорогу и прогуливающиеся парочки, которым повезло попасть сюда в этот особенный