В ожидании счастья - Виктория Холт

Вокруг стали собираться люди. Они смотрели на меня с любопытством. Многие могли догадываться, что я присутствую на балу, однако, благодаря маскам, скрывающим лицо, ни у кого не могло быть полной уверенности. Я выдала себя, поддавшись сиюминутному порыву, и устроила театральное зрелище в переполненном бальном зале.

Прованс был рядом со мной, с королевским достоинством он предложил мне руку. Поблагодарив, я взяла его под руку. В это время Артуа и сопровождавшие меня лица попросили толпу расступиться и освободить нам проход. Мы прошли прямо к каретам.

Ни Прованс с Артуа, ни их жены не упоминали о моем поступке, однако, перехватывая их взгляды, я знала, что они раздумывают над тем, как его оценить.

Мне тоже следовало об этом подумать. У меня тогда не возникало мысли, что эти молодые, любящие мирские блага люди могут истолковать мое поведение таким образом, что я устала от брака, не являющегося браком в истинном значении слова. Я была молодой и здоровой женщиной, неудовлетворенной в половом отношении, — очень опасное положение для дофины, чьи отпрыски должны стать престолонаследниками Франции. Прованс решил быть повнимательнее. А что, если я заведу любовника? Что, если я рожу ребенка и выдам его за дитя, приобретенное от мужа? Вполне возможно, что внебрачный ребенок может лишить его короны. Размышления Артуа шли по другому направлению. Намереваюсь ли я заиметь любовника? Он думал о себе, ибо всегда считал меня очень привлекательной.

А их жены, которые начинали хорошо разбираться в своих мужьях, будут повторять их суждения.

Что касается меня, то я вновь переживала каждую из тех минут, когда разговаривала с незнакомцем. Я слышала его голос, вспоминала белокурые волосы на фоне темного костюма.

Я не думала, что когда-нибудь встречусь с незнакомцем вновь, но полагала, что запомню его надолго. И он никогда в жизни не забудет меня. Этого казалось достаточно.

Глава 7. Королева Франции

Страшный грохот наподобие грома послышался в передней комнате — это толпа придворных спешно покидала покои почившего монарха, чтобы поклониться новой власти в лице Людовика XVI. Необычная суматоха подсказала Марии Антуанетте и ее мужу, что они заступают на царствование; подчиняясь непроизвольному порыву, который глубоко тронул всех находившихся рядом, они пали на колени и со слезами в голосе воскликнули: «О Боже, просвети и защити нас! Ведь мы еще так молоды для того, чтобы править!»

Луи все более и более гордился мной, а я им. В письме к матушке я писала, что если бы могла выбрать себе мужа из трех братьев королевской крови, то выбрала бы Луи. С каждым днем я все более ценила его доброту и в то же время все критичнее относилась к моим деверям. Он был так же умен, как Прованс, хотя последний в силу способности легче высказывать свои суждения производил впечатление более разумного. Однако это было ошибочно. Артуа был абсолютно несерьезным; он был не только легкомысленным, что я, в отличие от большинства людей, могла простить, но и вредным, чего я не выносила. Мерси неоднократно предостерегал меня в отношении обоих моих деверей, и я начинала понимать, что он был прав.

Однако наша жизнь была слишком веселой для того, чтобы оставаться все время серьезной. Мерси в письмах к матушке отмечал, что мой единственный существенный недостаток — чрезмерная любовь к развлечениям. Я, конечно, любила их и всегда к ним стремилась. Однако я могла быть и внимательной и, если бы мне рассказали о страданиях бедного народа, могла бы проявить к нему большее сочувствие, чем многие из окружавших меня людей.

Такая моя склонность часто ставила мадам де Ноай в затруднительное положение, а однажды, когда мне довелось участвовать в охоте в лесу Фонтенбло, я совершила нарушение этикета, за которое ей было трудно сделать мне выговор.

Охотились за оленем, а поскольку мне не разрешали скакать верхом, я ехала в коляске. Какой-то крестьянин вышел из своего дома как раз в тот момент, когда мимо пробегал запуганный насмерть олень. Он оказался на его пути, и бедное животное серьезно ранило крестьянина, поддев рогами. Мужчина лежал на краю дороги, когда мимо него пронеслись охотники. Увидев его, я приказала остановиться, чтобы выяснить, насколько серьезно он ранен. Из дома выбежала его жена и бросилась к нему, ломая руки; вокруг стояли плачущие дети.

— Мы перенесем его в дом и посмотрим, насколько серьезную рану он получил, — сказала я, — и пришлем доктора, чтобы он присмотрел за ним.

Я приказала сопровождавшим меня мужчинам внести крестьянина в дом; меня поразило бедное внутреннее убранство. При воспоминании о блеске своих позолоченных апартаментов в Версале меня охватило чувство вины и появилось желание показать этим людям, что меня по-настоящему беспокоит их судьба.

Увидев, что рана не глубока, я сама наложила повязку, и, передавая деньги, заверила жену, что пришлю врача, чтобы убедиться, что ее муж действительно вне опасности.

Женщина поняла, кто был перед ней, и смотрела на меня с чувством, похожим на обожание. Когда я уходила, она поклонилась мне в ноги и поцеловала подол моего платья. Это меня глубоко тронуло. Я была более внимательной, чем обычно «Милый, дорогой мой народ», — постоянно повторяла я про себя и, встретившись с мужем, рассказала ему о случившемся и описала бедность царившую в этом доме. Он слушал внимательно.

— Я рад, — сказал он с редким душевным волнением, — что ты думаешь так же, как я. Когда я стану королем в этой стране, я хочу сделать все возможное для облегчения положения народа. Я хочу последовать примеру моего предка Генриха Четвертого.

— Я хочу помочь тебе, — горячо сказала я ему.

— Балы, маскарады… Эта неоправданная расточительность…

Я молчала. Почему, задавалась я вопросом, нельзя быть и доброй, и веселой?

Мое сострадание к бедным, как и все остальные чувства, было неглубоким. Однако когда мне приходилось видеть нужды своими глазами, это меня глубоко трогало. Так произошло, когда я попросила одного из слуг передвинуть какую-то мебель, и бедный слуга упал и поранил себя. Он потерял сознание. Позвав лиц из свиты, я попросила их помочь мне.

— Мы пошлем за кем-нибудь из его товарищей, мадам, — ответили мне.

Однако я сказала: нет! Я должна была сама убедиться, что о нем позаботятся, поскольку он поранился, выполняя мое приказание. Поэтому я настояла, чтобы его положили на кушетку и, послав за водой, сама промыла его раны.

Когда он открыл глаза и увидел, что я стою на коленях возле него, его глаза наполнились слезами.

— Мадам ля дофина, — прошептал он с недоверчивым удивлением и посмотрел на меня, как если бы я была каким-то божественным существом.

Мадам де Ноай могла бы сказать мне, что дофине не положено по этикету заботиться о слуге, но мне было наплевать на нее; я знала, что если мне придется вновь столкнуться со случаями, подобными тем, когда были ранены слуга и крестьянин, я буду вести себя точно так же. Мои действия были естественными, и поскольку я постоянно действовала без долгих раздумий, полагаю, это было моей положительной чертой.

Об этих случаях судачили и несомненно преувеличивали их значение; и при моем появлении на людях приветствия в мой адрес становились еще неистовее. Обо мне создавалось такое представление, которое я никак не заслуживала. Я была молода и красива и, несмотря на толки о моем легкомыслии, слыла хорошей и доброй и заботилась о народе так, как никто о нем не заботился после Генриха Четвертого, который сказал: «У каждого крестьянина в воскресенье должна быть курица в горшке». Я придерживалась такого же мнения. Мой муж был также добрым человеком. Вместе мы вернули вы Францию к хорошим временам. Все, что нужно было сделать, — это подождать, пока умрет этот старый негодяй и наступит наше время.

О муже стали говорить как о Людовике Желанном.

Это постоянно воодушевляло нас. Мы хотели стать добрыми королем и королевой, когда придет наше время. Однако мы помнили, что не выполнили своего первого долга — не дали стране наследников. Я догадывалась, что Луи думал о скальпеле, который мог бы освободить его от физического недостатка. Но освободит ли? Имеется ли в этом абсолютная гарантия? А если все окончится неудачей…

Были и другие постыдные моменты, о которых мне не хочется думать. Бедный Луи, его угнетало чувство ответственности, он был подавлен своей несостоятельностью и глубоко осознавал свои обязательства. Иногда я видела, как он бешено работал в кузнице, на наковальне, полностью изматывая себя и, едва добравшись до кровати, словно мертвый засыпал.

Мы хотели быть добрыми, но столь многое противостояло нам… и не только обстоятельства. Мы были окружены противниками. Я никогда не переставала удивляться, обнаружив, что кто-то ненавидит меня. Мои наиболее легкомысленные беседы всегда обсуждались, и из них делались не правильные выводы. Тетушки злонамеренно следили за мной, хотя Виктория испытывала некоторую грусть. Она действительно верила, что они могли помочь мне и что я совершила большую ошибку, отнесясь с пренебрежением к Аделаиде в случае с Дюбарри. Мадам Дюбарри могла бы оказаться полезной, однако из-за моего отношения к ней она стала просто игнорировать меня. У нее были свои неприятности, и мне представляется, что в первые месяцы 1774 года эта женщина испытывала большое беспокойство.