Бегство от Франка - Хербьёрг Вассму

Девочка делает два шага к столу и начинает разворачивать пакет. Скорее всего, стоит ранняя весна, потому что дерево за окном еще голое. В пакете лежит кусок шерстяного одеяла. Потертого, но явно серого. Одна его сторона подрублена грубыми стежками, это типично для таких одеял. Кусок серой шерсти с орнаментом в виде буквы «п». Края у других трех сторон обтрепаны и свидетельствуют о том, что этот кусок отрезан от единого целого. В старинном конверте с фиолетовой изнанкой лежит листок бумаги, исписанный неразборчивым почерком.

— Когда тебя нашли, письмо было без конверта. Оно так намокло, что никто не смог его прочитать. Но мы хотели сохранить все, как есть вот, возьми, — говорит директриса и незаметно кашляет. В ее глазах нет нетерпения, но они бегают по сторонам, словно ей хочется, чтобы жизнь уже миновала эту остановку.

— Здесь твое имя, разобрать его в письме было почти невозможно, — говорит директриса и достает письмо из конверта, не глядя на девочку.

Шуршит бумага. Четырнадцать лет ее шуршание было заперто в конверте.

— Никто не понял, что там написано. Ни в департаменте. Ни в Армии Спасения. Мы даже точно не знаем, написано ли там Сусанне или Санне… Но теперь, когда тебе предстоит конфирмация, ты можешь взять себе то имя, какое захочешь. Хотя ты, наверное, привыкла, что тебя зовут Санне?

Что-то подсказывает девочке, что директрисе тоже трудно. Что нужно облегчить ей жизнь и оставить все как, есть. У директрисы и так хватает забот. Счета, помощница поварихи, которая исчезла, никого не предупредив о своем уходе. Протухшая солонина, бочки с которой стояли в подполе. Бесконечные повседневные заботы. Это письмо было написано давным-давно. Четырнадцать лет, словно коромысло, лежат на плечах девочки. На коромысле висят ведра. Теперь она покидает приют и отныне будет сама нести свой груз. Какое значение имеет старое письмо, которое невозможно прочесть?

— Вы думаете, из письма можно что-нибудь узнать? — все-таки спрашивает девочка. — Кто, например, оставил меня на крыльце?

— Все твои документы хранятся в муниципалитете. Они все время там лежали. Там считают, что оставившие тебя люди были тут проездом. Ты не местная, это точно. Если бы твоя мать жила здесь, она бы уже обнаружила себя каким-нибудь образом. Их искали… Мы сделали, что могли, в этом можешь не сомневаться, — с тяжелым вздохом говорит директриса.

Девочке хочется сесть на стул, у нее странно кружится голова. Но она не смеет попросить разрешения сесть. Директриса говорит правду, они ухватились бы за любую возможность передать девочку кому угодно. Но все эти годы ею никто не интересовался, и она стоила приюту массу денег.

Между складками одеяла лежит покрывало с тонкими кружевами и бахромой. Девочка осторожно прикасается к нему кончиками пальцев. Очевидно, что его не стирали с тех пор, как она в нем лежала. Она расстилает его перед собой, хотя знает что времени у директрисы в обрез. Кое-где кружево порвалось. Но его можно починить. Коричневые пятна от сырости, давным-давно высохшей, похожи на карту, на которой ничего нельзя разобрать. Словно карта хотела рассказать девочке ее историю, но не смогла. Небольшой кусок ткани, а ведь в тот раз он был даже велик для нее.

Обычный коричневый конверт лежит на испещренном царапинами столе. Директриса, не прикасаясь, показывает на него.

— Ну что ж, как бы там ни было, а все это принадлежит тебе. Аттестат. Документы. Свидетельство о прививках, все в порядке.

Замерзшая Прага

Стол портье был обит красной кожей. Коричневые колонны с бра, похожими на подсвеченные гербы рыцарских времен. Далеко не новая мебель, обитая некогда зеленым и красным плюшем, стояла впритык друг к другу, словно забытый театральный реквизит на брошенной сцене.

На каждом этаже на лестнице были большие площадки, как в фильмах ужасов. С потолков свисали люстры с угрожающе острыми наконечниками копий, нацеленными в того, кто решится пройти под ними. Пол и лестницы были устланы потертыми коврами времен былого величия.

На первый взгляд номер 202 выглядел даже романтично, хотя все в нем было изрядно потертым. Две старых грязно-желтых деревянных кровати с резными изголовьями и такими же тумбочками. Платяной шкаф с трухлявой кружевной занавеской на внутренней стороне стеклянной дверцы был не лишен некой сентиментальной прелести. Обои, пережившие свою молодость, были теперь похожи на бумагу, какой накрывают полки в старом чулане. Безусловно отвечала своему назначению только ванна. Она все время булькала, хотя мы и не открывали кран.

— Унитаз похож на вход в шахту, — заметила я, утратив всякое мужество и вздрогнув при виде отвратительной дыры цвета испражнений, которую никто не чистил уже много лет. Это можно было понять.

— Успокойся! Ты помешана на антисептических уборных, — надменно сказала Фрида.

В целом комната напоминала лабиринт из углов, трещин, труб, разбитых керамических плиток, оставшихся от веселых 20-х годов. Штукатурка, окаменевшая паутина и жизнь, приходившая в движение, стоило закрыть глаза. Я опустилась на крышку унитаза, и передо мной возникло tableau:

Девочка сидит на унитазе в уборной в холодном и коротком коридоре, из бачка течет. У нее слишком короткие руки, чтобы удержать дверь, если кто-то захочет войти. Запираться на крючок нельзя, таков порядок. Она только-только успевает покончить со своими делами, как в уборную врывается большой мальчик. Она выбегает оттуда и бежит вниз по лестнице к треснувшему умывальнику. Помешкав, хватает большой кусок мыла. Этим мылом пользовались уже много людей. На нем засохли полоски грязи. В углу стоит ванна с желтой потрескавшейся эмалью и ржавыми трубами. Каждую субботу в ней моются дети, малышей сажают в ванну по трое. Старшим не всегда набирают чистую воду. Все зависит от того, насколько грязны были малыши. Стены хранят звуки дрожащих протестующих голосов. Девочка слышит их, хотя сейчас здесь никого нет. В банный день им выдают чистую одежду, это на всю неделю. Она боится, что в следующую субботу ее станут бранить за то, что она испачкала кровью штаны. Это так стыдно.

— Мы должны сменить номер! — решительно говорю я, беру ключ и спускаюсь вниз.

Группа киношников в холле не удостаивает меня даже взглядом. Актеры в странных костюмах небрежно развалились в креслах и на диване. Они как будто кого-то ждут. Их мало беспокоит, что я могу попасть в кадр в качестве неожиданного статиста. Выходит, здесь следует придерживаться только своего сценария.

Дама у стойки портье сказала, что получить другой номер нельзя. Брови и губы у нее были аккуратно подкрашены, и она объяснила мне по-английски, что все номера заняты.