Риф Скорпион (Сборник) - Артур Омре

— Сейчас и повезем его в город.

Фру Эриксен приготовила кофе покрепче.

В два часа ночи почтмейстер был надежно заточен в одной из камер на Мельничной улице, 19.

В жестяной коробке лежала вся недостающая сумма — сто двадцать пять тысяч семьсот крон с небольшим. Почтмейстер был вполне обеспечен и явно не собирался сразу расходовать присвоенные деньги.

22

Когда фрекен Ульсен на другой день в десять утра привела в кабинет Вебстера фру Салтнес (фрекен Харм), он как раз приготовился съесть банан. Вебстер каждый день в это время ел бананы, особенно он любил сладкие ямайские плоды. Он приветливо кивнул, предложил фру Салтнес садиться, протянул ей кулек с бананами. Она взяла банан, очистила его, всхлипнула.

— Мой муж… О, какая ужасная ночь!

— Могу заверить вас, что кое-кому пришлось куда хуже. Вам не следует расстраиваться. Я звонил вашему мужу, все в порядке. Он рассчитывает, что вы успеете приготовить обед к тому времени, когда он вернется домой с работы.

Вебстер улыбнулся.

— О, огромное спасибо, я не сомневалась…

— Пара вопросов, прежде чем вы уйдете. — Вебстер придвинул стул к столу, вставил лист в пишущую машинку; отеческим тоном посоветовал ей придерживаться истины. — Так будет лучше. Не стоит портить отношения с полицией. Вы не сидели бы здесь, если бы раньше говорили правду. Вы познакомились с Хельбергом сразу, как только он приехал в заводской поселок?

Фру Салтнес (фрекен Харм) познакомилась с почтмейстером за полгода до поездки в Париж. Первое время он редко навещал Холмгрена, но потом визиты участились, и всякий раз он приходил один, притом довольно поздно. Фрекен Харм прониклась к нему симпатией — очаровательный мужчина, повидал свет. Она влюбилась. Без последствий. Он не ответил ей взаимностью.

— Он был знаком с фру Стефансен?

Почтмейстер познакомился с фру Стефансен перед самой поездкой в Париж, в Копенгагене. В Париже она все вздыхала по Холмгрену, никогда не оставалась наедине с Хельбергом, который все сильнее влюблялся в нее. Он уже не мог скрывать своего чувства, даже от фрекен Харм. Прямо вслух говорил — дескать, много женщин довелось узнать, но впервые влюблен по-настоящему. От одного имени Холмгрена ему кровь ударяла в голову.

— Он готов был взорваться, этот детина.

После возвращения домой он ни разу не заходил к Холмгрену, только однажды появился осенью, когда тот позвонил ему и попросил принести меду. В тот раз он попросил фрекен Харм устроить небольшую вечеринку во Фредрикстаде у ее жениха. Покраснел, точно школьник, и так умолял ее, что она пожалела его и пообещала что-нибудь сделать. Однако фру Стефансен не захотела встретиться с ним.

— Он ей не нравился?

— Почему, нравился, но она не желала никаких новых любовных связей.

— Стало быть, вы уверены, что тогда у них не было интимных отношений?

— Они совсем не общались, во всяком случае в то время.

— Очень важно. — Вебстер подумал: «Значит, она не могла ничего знать о покупке того пузырька».

— А потом вы что-нибудь замечали?

Недели две спустя фрекен Харм увидела, как они стоят и разговаривают друг с другом в сумерках за сараем Хельберга. Она не слышала, о чем шла речь, они, естественно, говорили тихо. Видела только два силуэта — женщину и высокого мужчину.

Всякий раз, как он пытался подойти к ней вплотную, она выставляла руку вперед и отступала на шаг. Когда она затем побежала вниз по дороге, фрекен Харм узнала ее. Сама фрекен Харм стояла у окна в темной комнате.

Позже она ни разу не видела их вместе. А через неделю Холмгрен умер.

— Холмгрен говорил, что ждет гостей в тот вечер, который предшествовал его смерти?

Холмгрен никого не ждал. Он всегда предупреждал ее, если ожидались гости. Фрекен не исключала возможности, что его навестит фрекен Энген. В ту осень они использовали каждую возможность для встречи.

— У Холмгрена было заведено пить белое бордо? Я как-то забыл спросить вас об этом.

Фрекен Харм вдруг задумалась, на лице ее отразилось замешательство.

Нет… Холмгрен никогда не пил белое бордо, никогда. Он не любил его. Хотя в погребе стояло отличное бордо.

— М-м-м-м. — Вебстер побарабанил пальцами по столу, пригладил воображаемые волосы. — Скажите, фру Салтнес, а Хельберг любил белое бордо?

Она как раз об этом сейчас подумала. Экеберг, он же Хельберг, всем винам предпочитал сладкое белое бордо. Скажем, виски с содовой никогда не пил, тогда как Холмгрен не прочь был опрокинуть стаканчик перед сном.

— Неужели, господин Вебстер, вы полагаете, что Хельберг?.. Я думаю о той бутылке, которая стояла на тумбочке Холмгрена, когда я утром нашла его мертвым.

Вебстер не стал отвечать, и вскоре по лестницам полицейского управления сбежала вниз счастливая фру Салтнес (фрекен Харм).

В одиннадцать часов было подписано постановление о заключении Хельберга в тюрьму. Помимо Вебстера присутствовали прокурор и начальник управления уголовной полиции.

Хельберг признал себя виновным в присвоении ста двадцати пяти тысяч семисот крон.

Когда прокурор заявил, что есть все основания обвинить его в убийстве, Хельберг мотнул головой и не стал отвечать. Его вывели, и начальство поздравило Вебстера.

Каждое утро Вебстер шел по переходу в тюрьму. Случалось, он посещал Хельберга и около восьми часов вечера. Посидит молча с серьезным лицом. Вечернее освещение создавало особую атмосферу в камере. Они сидели на табуретках; рослый почтмейстер — наклонясь и положив руки на колени. Время от времени черные глаза поднимались на Вебстера, как будто искали возможности избежать тяжелого мытарства.

В это время Вебстер один за другим задавал короткие деловые вопросы. Так же кратко напоминал, что запираться бесполезно. Ничего не обещал, но все же вставлял:

— Сами знаете, чистосердечное признание облегчит вашу участь. — И добавлял: — Вам известно, что фру Стефансен тоже арестована?

Черные глаза сверкали и метались, не находя себе опоры в камере. Он отрывал от табуретки могучее тело, снова садился. Лицо его бледнело. Все отчетливее проступала иссиня-черная щетина.

В один такой вечер, после двух недель заточения, он вдруг заговорил. На часах было около девяти. Надзиратель заглянул в камеру. Вебстер остался сидеть. Он только что произнес:

— Полагаю, сегодня я в последний раз пришел к вам. Все доказательства налицо. Вы отлично знаете, что я не блефую. — Добавил: — Вам же будет лучше, если выложите все начистоту.

Почтмейстер встал, повернулся к нему спиной. Несколько раз сжал и разжал кулаки. Когда его бледное, искривленное гримасой лицо обратилось к Вебстеру, лоб почтмейстера был покрыт потом. Широкий белый лоб. Он выдавил из себя:

— Меня ждет пожизненное заключение?

Казалось, он выпускает слово за словом, приоткрывая внутренний клапан. Красивый голос.

— Не берусь ничего утверждать. Да это и не играет такой уж большой роли. Вы можете быть помилованы через пятнадцать лет, даже раньше, всякое бывает. В прошлом году одного выпустили после тринадцати лет отсидки. Сами знаете, все зависит от вашего поведения, и честное признание еще никому не повредило. Его примут в расчет как при вынесении приговора, так и при решении вопроса о помиловании.

Вебстер остановился. Почтмейстер вытер лоб.

— Насколько я понимаю, речь идет об убийстве из-за женщины. Убийство в состоянии сильного душевного волнения… Кто знает, быть может, к вам проникнутся сочувствием. Возможно. Но без чистосердечного признания… Сами понимаете.

— А как она себя чувствует, Вебстер?

— Как вы думаете? Вы любили ее?

— Да, Боже мой. Не будь я таким старым, когда выйду…

— Никогда не поздно, никогда. Не внушайте себе.

Он посмотрел на этого высокого красивого мужчину в расцвете сил. Через пятнадцать лет, что ни говори, ему будет шестьдесят. Досадно, досадно.

Засунув руки в карманы брюк, Хельберг принялся ходить взад-вперед по камере. Он говорил на ходу, и крупная фигура его, казалось, заполняла все помещение. Вебстер отметил, что он делает от стены до стены четыре шага, когда другие делали пять. Несколько раз он вытирал лоб, потом снова засовывал руку в карман. Хороший, звучный голос. Постепенно речь его становилась более спокойной, раздумчивой.

— Да, я полюбил ее. Хотите верьте, хотите нет, Вебстер, до нее я не испытывал серьезного чувства ни к одной женщине. Вам известны мои подвиги в молодые годы? Я был нерадив, любил транжирить, много мнил о себе, женщины легко, очень легко поддавались мне. Я рано заметил, что они охотно, как говорится, покупают меня. Нисколько их не уважал, выуживал деньги без малейших угрызений совести, да-да. Слезы меня не трогали, потому что чувство любви мне было неведомо. Многие из них были не такие уж порядочные, коли на то пошло. Честные женщины — большая редкость.