Воспоминания одной звезды - Пола Негри

не повиновались мне, хотя я все же полностью контролировала все происходившее с этим существом, которое вовсе не было мною, однако во мне жило и действовало. Я поднимала руку, она уже не принадлежала мне, но все же оставалась моей.

Я варьировала модуляции голоса, который мне не принадлежал, но все-таки был моим. Когда я вдруг осознала, что неожиданно начала кружиться совсем не так, как это было отрепетировано, то поняла: просто роль и я сама как будто сплавились в единое целое. Это было бы замечательно. В тот день произощло удивительное событие — я впервые ощутила в себе уверенность, что могу играть на сцене.

Монолог из Мольера комиссия восприняла, видимо, достаточно хорошо. Во всяком случае, меня попросили показать вторую сценку. И я опять почувствовала, что со мною снова происходит то же, что и в первый раз, только еще сильнее. Мне не потребовалось «входить в образ», становиться «действующим лицом»… Я вдруг ощутила себя так, будто я и автор текста — единое целое, и слова, написанные Марией Конопницкой, рвались из глубины моей души:

Люди… Что люди? Ведь я же не стала

Частью толпы, что скора на расправу;

Пропасть меж мною и миром лежала,

Ужас, брезгливость будил вид оравы.

Если ж в чьем сердце тем рану открыла,

Пусть мне простится; за ноги кровавы,

За тяжкий крест, что несу я дорогой,

Тенью теряюсь, став прахом убогим…[41]

Слезы текли по моим щекам, пока я читала эту длинную песню, и с последними словами я убежала со сцены, ничего не видя перед собой, а потом и бросилась прочь из театра…

Вдруг чей-то голос раздался позади меня, его владелец был явно рассержен:

— Пола, стой! Как ты посмела ослушаться меня?!

Это был Казимир де Гулевич… Я уже успела почти наполовину пересечь Театральную площадь, когда он нагнал и остановил меня.

— Почему ты мне ничего про это не сказала?

— Я пыталась, но вы же запретили мне…

— Я не о том. Не сказала, что способна на такое. На все, что ты только что совершила. Ведь даже словом не обмолвилась, — повторял он.

Меня приняли в варшавскую Императорскую академию драматических искусств. Весь следующий год я провела в полном одиночестве, посвятив себя учебе. Я даже ни с кем не подружилась. Впрочем, я была почти на пять лет моложе остальных студентов, а в таком возрасте это грандиозное препятствие… Меня, кстати, нисколько не беспокоило отсутствие социальных контактов со своими однокурсниками. Работать приходилось очень много, а учебный процесс оказался для меня источником бесконечного восхищения. Причем мне, уже прошедшей курс балетного танца, вдруг понять, почувствовать, что я способна играть на сцене, было равносильно тому, будто у меня выросла третья нога… Многое, что было невозможно для балерины, теперь стало достижимым. Соединить голос и движение, проработать эмоции и передать их зрителям — все это оказалось таким восхитительным, а ведь мне хотелось исследовать возможности различных сценических решений, овладеть ими. Каждый жест, каждая интонация, каждый шаг, каждая поза требовали деконструкции, разложения на отдельные элементы, а затем для своего воссоздания требовали тонкого и точного проявления нюансов смысла, что они должны были выразить. Еще я училась умению обращаться с новым для меня инструментом — зрительным залом. Хороший актер обязан быть виртуозным исполнителем, чтобы тронуть именно те струны души, которые требовала роль, и добиться от зрителей абсолютно точной, нужной реакции.

Весной 1914 года большинство стран Европы готовились к войне. Никто не знал, как, когда или где она вспыхнет, но для тогдашних великих держав[42] это было непреложным фактом, столь же естественным, как чашка кофе по утрам… Правда, время от времени, в какой-нибудь речи или благодаря какому-то жесту «доброй воли» говорилось о компромиссе, и тогда все народы европейского континента хватались за это, как утопающие за спасательный круг, с криками радости — ура! возможно, наступит мир! А все их правители — императоры, кайзеры, министры, цари, короли — были, разумеется, достаточно мудры, чтобы не понимать, что война будет означать конец мира — того мира, который существовал до ее начала. Между тем где-то в тени, в процессе длительного распада и заката империи роились незаметные невооруженным глазом полчища тех, кто подталкивал правителей (которым следовало бы быть мудрее) к самому краю пропасти… Говорили о необходимости войны, которая покончила бы со всеми войнами окончательно и бесповоротно… Но ведь и она ничем не отличалась бы от любой другой войны. Никаких войн в дальнейшем она бы не предотвратила. Нет, она попросту перевернула бы все в этом мире…

В Варшаве, как и повсюду в других местах, какие-то темные личности вели интриги в потаенных углах, однако большинство из нас не обращали внимания на происходящее. Мы, поляки, были тогда покоренным народом и в таком состоянии находились уже так долго, что не играло никакой роли, кто стал бы нашим следующим покорителем: мы в любом случае были жертвой. Так было всегда, и так это должно было оставаться и дальше. Поэтому мы, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своими, обыденными делами. Мое дело было готовиться к выпуску из академии. Я окончила программу трех лет обучения всего за один год, и случилось это благодаря сочетанию упорного, целеустремленного труда и возможности посещать дополнительные занятия, поскольку моя прошлая профессиональная балетная подготовка давала здесь освобождение от любого физического тренинга. Самой важной частью моей подготовки к выпуску была отработка ряда сцен, которые обычно давали учащимся выпускных классов. От них зависело наше будущее: выступления проводились для показа важным театральным деятелям — директорам и управляющим региональных и варшавских театров. В значительной мере на основании этого они принимали решения, кого из выпускников академии пригласить к себе в труппы.

Мне предстояло сыграть роль Хедвиг в четвертом акте ибсеновской «Дикой утки». Более удачный выбор трудно было придумать: этой героине четырнадцать лет — вот кого я понимала целиком и полностью. Притом мы с нею были во многом схожи: ее семья (как и моя) неожиданно обеднела, поэтому она оказалась лишенной того, что можно было бы назвать нормальным детством. И она, и я больше всего времени проводили в кругу взрослых, обе заболели: она начала слепнуть, а у меня проявился туберкулез. Обе были натурами замкнутыми, отличались чрезмерной чувствительностью, склонностью к поэтической игре воображения, а еще мы обладали сильно развитым чувством ответственности в отношении своих родителей. Столь сильное отождествление с