Воспоминания одной звезды - Пола Негри

я продолжала читать с помощью пантомимы, беззвучно произнося нужные слова и сопровождая их соответствующей жестикуляцией. Учительница музыки, конечно, подозревала, что мы что-то затеяли, однако я и Ванда были уверены, что она не имела ни малейшего представления, что бы это могло быть.

Еще одним препятствием была погода. В день прослушивания ей полагалось быть прекрасной, а не то нам просто не разрешили бы выйти из дому. Мы обе были убеждены, что, если я сдам экзамен и буду принята, мама не станет мне препятствовать. Проблема состояла лишь в одном: как выбраться из дому в этот эпохальный, знаменательный день? Но получилось так, что именно в это время в Варшаве гастролировал знаменитый парижский театр Comédie-Française. На мое счастье, приемные прослушивания проходили в тот день, когда давали дневной спектакль. Еще за несколько недель до этой даты Ванда, обратившись к Гулевичу, объяснила, что мои успехи в изучении французского языка будут несравненно лучше, если я услышу, как говорят настоящие французские актеры. Он согласился и даже купил нам билеты. Все же в какой-то момент мы с Вандой пришли в ужас: вместе с нами решила пойти в театр моя мама… Слава богу, некий ребенок выбрал это благоприятное время для своего появления на свет, и мама получила заказ на обслуживание крестин. Пожалуй, ни одному младенцу на свете не желали всяческих благ две женщины, которые не имели никакого отношения к этому событию… Я одевалась в то утро с особой тщательностью, выбрав изящный вельветовый костюм прекрасного василькового цвета, что называли «королевский синий». Костюм мне подарил Гулевич, когда я вернулась домой из Закопа́не. Ах, как же мне хотелось надеть его наизнанку, чтобы все увидели пришитый внутри ярлык с фабричной маркой знаменитого Дома моды «Сестры Калло»[37]. Престиж первого настоящего парижского дамского платья наверняка подкрепил бы мое сильно ослабевшее чувство уверенности в собственных силах. Короткий двубортный пиджак, суженный в талии, изящно подчеркивал мои женственные формы, уже проявившиеся у меня, хотя и совсем недавно. Но все-таки, как бы я ни старалась убедить себя в обратном, ничто нельзя было поделать с тем непреложным фактом, что выглядела я на свои тринадцать с половиной лет и ни годом старше. Я с тоской взирала на коробку с макияжем, оставшуюся у меня после занятий балетом, однако, разумеется, не осмелилась им воспользоваться. В ту пору нельзя было и подумать о том, чтобы появиться на людях накрашенной… И вот, стоя перед зеркалом, я принялась кусать свои губы и щипать щеки, пытаясь избавиться от своей бледности.

Тут появилась Ванда, и вид у нее был презамечательный. На плечах покоилось длиннющее ярко-красное боа из перьев, а голову венчала шляпа невероятной конструкции, с цветами и плюмажем, причем и цветы, и длинные страусиные перья при каждом шаге трепетали так, будто все сооружение вот-вот могло рассыпаться. Столь пышный наряд она взяла до вечера у какой-то своей соседки, которую можно было заподозрить в самых буйных непотребствах… Войдя в комнату, Ванда откинула назад боа, тянувшее за нею по всему полу, и громогласно возвестила, что уже пора выходить из дому, причем проделала все это с таким мастерством, что сторонний наблюдатель мог всерьез усомниться, кто же здесь на самом деле был многообещающей актрисой.

Когда мы завернули за угол, уже выходя на Театральную площадь, Ванда вдруг накинула это боа на меня, нацепила шляпу с перьями на мою голову… и тут же заверила, что именно эти аксессуары придадут моему облику вид надлежаще достойный и зрелый… Правда, на лицах прохожих при моем появлении возникало выражение такого изумления, что я начала сильно сомневаться в способности Ванды адекватно воспринимать окружающий мир, пусть даже она и заявила: «Ну вот, наконец-то у тебя вид как у настоящей актрисы!..» Ванду не пустили в крошечный зал, где проводились прослушивания. Сдавленный смешок помрежа стал для меня сигналом, что нужно немедленно избавиться как от шляпы, так и от боа. Но тут я оказалась без какой-либо маски, совершенно безоружная, и все теперь зависело только от моих способностей, вот только с каждой минутой я все сильнее сомневалась в том, что они у меня есть.

Между тем у всех прочих абитуриентов хладнокровие и самообладание были удивительными… До чего же искушенными они были во всем, что касалось театра! Они перешептывались друг с другом, произнося слова будто на каком-то иностранном языке… Только и слышалось: Станиславский, Рейнхардт[38], Копо́[39], Гордон Крэг[40], такой-то метод или такая-то техника актерского мастерства. Да я вообще никогда не слышала ни про этих людей, ни про эти методы и техники… К нам за кулисы доносились обрывки выступлений абитуриентов, и все они казались безупречными, производили профессиональное впечатление. Я вновь почувствовала себя так же, как в шесть лет, когда мною овладело ужасное ощущение своей полной никчемности при первом показе на экзамене в балетный класс. Стало ясно, что с этими зубрами театра я не в состоянии состязаться, что я провалюсь, что все будут смеяться над моими потугами, издеваться надо мною. Я уже мечтала лишь об одном — скорей бы схватить свое барахло и убежать куда глаза глядят. Однако страх перед насмешками Ванды все же был сильнее, я в ужасе стояла в узком проходе за кулисами, где толпились абитуриенты.

«Пола Негри! — раздался голос из зала, и через некоторое время это же имя прозвучало еще раз: — Пола Негри!»

Ах да! Господи, это же я Пола Негри! Сделав глубокий вдох, я вышла на сцену и оказалась перед группой сидевших в зале преподавателей академии, а также представителей наиболее крупных театральных трупп Варшавы. Это были судьи, чье мнение было окончательным при решении вопроса, принимать или не принимать абитуриента в академию. В зале послышались приглушенные голоса, и я смогла разобрать что-то вроде «совсем еще ребенок», «невозможно», «смешно». Чей-то громкий баритон, перекрыв общее невнятное бормотание, заставил всех умолкнуть: «Она уже на сцене. Давайте ее прослушаем!..» Затем тот же, неизвестно откуда раздавшийся голос обратился ко мне: «Значит, вы… как вас зовут?.. А-а-а, Пола Негри… Ну-с, какой у вас первый отрывок?»

Я пробормотала название пьесы Мольера, и мне довольно резким тоном было сказано начинать. Несмотря на мою убежденность, что все закончится полным фиаско, исполнение неожиданно обрело исток в некоем глубоко внутреннем, тайном месте, о чем я и сама не подозревала до этого момента. Вдруг возникло ощущение, будто я перестала существовать: мой голос уже больше не был моим, руки и ноги больше