Франция. 300 жалоб на Париж - Ксения Буржская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Говорят, люди в эмиграции делятся на два типа:
— Те, кто, приезжая, начинает сразу общаться только с местными и быстро интегрируется.
— И те, кто изо всех сил старается окружить себя своими людьми, русскими, чтобы не дай бог что-нибудь не изменить.
Я не знаю, что лучше. Иногда быстрая интеграция не синоним успешной жизни. Понятно, что с тобой это происходит быстрее, если ты вынужден здесь работать или выхода другого нет. Но куда ведет этот путь?
Для того (реальный пример), кто работал в России продавцом мороженой рыбы в минус 20 в 1990-е, а потом попал из однушки без ремонта в огромную квартиру в теплом Израиле и теперь стоит не у лотка с кусками ледяного минтая, а в теплом цеху по производству тампонов, это все равно подъем. Казалось бы. Но человеку там нелегко. Он знает язык, и жилищные условия изменились. А толку-то? Если поговорить не с кем.
А для других это что? Подъем или провал? Как к этому относиться?
Я думаю, лично моя главная проблема — в языке и коде. Я называю это идентичностью. В Москве у нас сам собою сколотился кружок людей, которые выросли или долго жили в Питере. Это получилось как-то само собой, просто в Москве питерских слишком много (а некоторых чересчур), и в поисках своей идентичности, своего пазла, ты все равно начинаешь больше общаться с ними — происходит крепкая сцепка на уровне исторической памяти, булки, «сапсана», не знаю чего еще.
В Марселе мы находим тех, кто вырос или долго жил в Москве. Мы легко сходимся, потому что нам есть что обсудить, у нас одинаковое чувство комфорта и понятные точки для сравнения «здесь и там», у нас куча общих знакомых и одна повестка на всех.
Пока еще. Пока.
Еще несколько лет, и мы перестанем таких встречать, потому что зависнем в своем 2014 году, в котором уехали. Так говорят.
Французов, французских жен, русскоговорящих, но других — мы презираем. Это происходит само собой — как происходит сцепка со своими, так случается отторжение «чужих».
Мне тяжело, потому что я не могу с ними на их языке говорить так, чтобы они поняли, кто я. Поэтому для них я просто русская, просто иностранка, а не писатель, не приятный в общении человек, не душа компании. С первого слова (и даже со сто первого) они не смогут считать, какая я, и поэтому я не хочу даже начинать.
У нас есть здесь подруга Катя, которая постоянно шутит и разговаривает цитатами, которые являются частью нашего культурного кода. Мы заливаемся от смеха, когда говорим с ней. У нее такая манера: даже если назревает конфликт, она легко превращает все в шутку, поэтому с ней легко и приятно, и ты понимаешь, что она открыта, что можно задать любой вопрос или, наоборот, — быть откровенным.
У Кати французский муж. Однажды мы сидели и просто смеялись, и я вдруг поняла, насколько иначе, должно быть, Катю воспринимает ее муж, который не может понять все эти шутки и цитаты. Я сказала:
— Твой муж ведь, наверное, совсем не знает, какая ты на самом деле, потому что ты говоришь с ним на простом французском, а не витиеватом, закодированном русском, который больше, чем просто слова?
Катя сказала:
— Да, это трудно.
А потом сказала:
— Хотя, ты знаешь, ведь слова — это 10 % нашего общения. Остальное — на уровне жестов, эмоций. И когда я приехала, я хотела понять их, поэтому попросила знакомых скинуть мне фильмы, на которых они выросли, и все их пересмотрела.
Вот Катя адаптировалась. И все равно, возвращаясь из России, говорит: «Господи, как там хорошо».
У меня лично как-то всегда было ощущение, что я никогда не смогла бы построить отношения с иностранцем. Именно потому, что я не смогла бы ему объяснить ничего про себя — на уровне стихов, песен, книг — обычно это говорит о тебе больше, чем любая характеристика. Мне было бы ужасно тяжело, если бы я не могла посвятить ему стихотворение, цитату, любой написанный текст. Скажем, вот этот.
Или я бы говорила слова: «школа», «детский сад», «троллейбус», «зима», «гопник», «поезд», «Выборг», «батарея», «девяностые», «дача», а они бы означали совершенно другое, не то, что я имела в виду. Представьте это.
Скажем, у нас в семье есть своя песня. Она называется «Девушка с веслом». Если сделать перевод этой песни на любой из доступных языков, получится полная хрень, потому что перевод не поможет там, где нужно понимать значение всех перечисляемых там понятий. Их можем понять только мы и те — свои.
И что же делать?
После переезда в Сияющий Город мы решили срочно социализироваться внутри, как нам казалось, однородной и близкой нам среды, и предложили Совету Дома свою помощь в организации культурного досуга. Было это так: пришли мы большой культурной компанией (хорошо, что пельменей не принесли, все были на очень серьезных щах) в нашу общественную библиотеку, а там сидит экзаменационная комиссия рядком. И строго смотрят. Сначала представлялись по кругу, мы никого не запомнили: только, что Ги — за компост, а Женю — за культурку. «Но все решает президент», — сразу предупредили. Средний возраст комиссии — 74 плюс.
Ну-с, говорит президент, представьтесь — только коротенько. И дальше огласите ваши предложения. Вот тут у нас есть секретарь. Секретарь кивнула. Секретарь будет записывать протокол заседания. Поехали.
Я говорю: меня зовут Ксения, я — журналист, и…
«Простите, перебивает меня секретарь. Вы не могли бы повторить ваше имя так, чтобы я могла его записать?»
«Хорошо, — говорю, — давайте я скажу вам по буквам?»
Президент смотрит на часы.
«Хотим, короче, показать вам фильм “Левиафан”», — говорю я.
«А, говорит президент. Великолепное просто предложение. А права у вас есть?»
«Нет у нас прав», — говорит по-русски Юля, которая пришла в нашей группе поддержки.
«У нас есть права на все, — говорю я по-русски. — Русское искусство принадлежит народу».
«Скажите, что мы запросим», — говорит Полина по-русски.
Президент смотрит на часы.
«Спасибо, что зашли», — говорит он с явным каким-то удовольствием.
«Вроде бы есть еще одно предложение?» — неуверенно замечает Женю
