Сколь это по-немецки - Уолтер Абиш

Бонжур?

Или гутен таг?

Или паспорт, битте?

И как прозвучит для немецкого уха имя Ульрих Харгенау? Не напоминает ли фамилия Харгенау изучающему паспорт чиновнику о недавнем — по правде, не таком уж недавнем — судебном процессе, на котором была установлена связь Харгенау — по крайней мере, некоторых из Харгенау — с тем, что пресса окрестила патологической и маниакальной попыткой свергнуть демократическое правительство Бундес республики?

Ульриху, однако, ничто уже не грозит. Его не спрашивают: по какой причине вы направляетесь в Германию и как долго собираетесь здесь пробыть? Очевидно, к его случаю этот вопрос не подходит. Обычно, какою бы ни была цель приезжего, на подобный вопрос отвечают: приятно провести время. Так оно или нет, но приятное времяпрепровождение вызывает полное понимание и приятие. Это правильный ответ. Должный ответ. Разве для поездки в Германию не достаточно просто желания приятно провести время. Полюбоваться уцелевшими немецкими замками, церквями, соборами. Несомненно, что бы ни приводило людей в Германию, это не может помешать осмотру величественной барочной и готической архитектуры, путешествию к немногочисленным романтично возвышающимся по берегам Рейна замкам, посещению того или иного посвященного музыке Вагнера или Бетховена фестиваля, когда час за часом внимаешь божественной музыке, растянувшись на душистой траве, а задником сцены служат Баварские горы. А сколько там работ Дюрера или Кранаха, Гольбейна Младшего, Конрада Вица, Мартина Шонгауэра, Лохнера, Бальдунга, Бройна, Амбергера, да еще и изумительный Изенгеймский алтарь Матиса Грюневальда в городском музее Кольмара. Но этим причины, по которым люди приезжают в Германию, не исчерпываются. Они приезжают, чтобы присмотреться к своему прошлому, навестить родственников или места, где родились их родители. Приезжают, чтобы открыть заново свои немецкие корни. А также навестить могилу Гёте и побродить по немецким лесам, впитать ту духовную привязанность к природе, которая лежит в основе всего немецкого. Они стекаются толпами, чтобы изучать музыку или драму или же посещать лекции Брумхольда, который, хотя ему уже и далеко за семьдесят, все еще преподает в Вюртенбурге. Следует добавить, что подчас попадает в Германию и иностранный писатель, стремящийся привлечь внимание к вышедшему немецкому переводу его книги. Немцы, в общем и целом, жадны до чтения. Они уважают книги, уважают печатное слово. Конечно, писатели приезжают в Германию и собирать материал. Они могут воспользоваться любым из великолепных архивов Бонна, Мюнхена, Нюрнберга или Берлина. Скрупулезно ведущиеся архивы восходят к эпохе Дюрера. Что-нибудь в архивах найдется про каждого. И про Харгенау? Тем паче про Харгенау.

Конечно, как немцу возвращение Ульриху после полугодового отсутствия гарантировано. В этом не может быть никаких сомнений. И проходит оно, насколько он может судить, незамеченным. Более нет никаких оснований включать его имя в какой бы то ни было черный список. Харгенау — добропорядочные, уважаемые немцы. Из лучших. Он может приезжать и уезжать когда захочет. Во Францию? Почему бы и нет? В любви ко всему французскому нет ничего необычного. Она не вызывает нападок. Прошлое уже забыто.

Ну а приезжие французы? Их в самолете с Ульрихом было несколько. Что же, скорее всего, первым делом бросится им в глаза?

Несомненно, чистота. Безукоризненная чистота. Как и пронизывающее все вокруг ощущение порядка. Успокоительная надежность. Пунктуальность. Чуть ли не одержимость пунктуальностью. И потом, конечно же, новая, поразительная архитектура. Новаторская? Едва ли. Творчески раскрепощенная? Да нет. Но свободная от былой мрачной и властной тяжеловесности. Возврат к экспериментам Баухауза? Увы, нет. Но все же нельзя не сказать добрых слов в адрес широкого использования в новых пятнадцати-двадцатиэтажных зданиях стекла, в котором отражается не только небо; в него, как в зеркало, смотрятся и более старые исторические кварталы — скопления зданий, тщательно восстановленные в попытке целиком воспроизвести уничтоженные в последней войне районы.

Разве могут не произвести впечатления на гостя из Франции, или Швейцарии, или Америки благовоспитанные, доброжелательные и дисциплинированные люди на улицах, в суете магазинов, в живописно заполненных ресторанах, на неизменно пользующихся успехом спектаклях, в опере. Немцы, как правило, просто счастливы помочь чужаку, иностранцу. По правде говоря, время от времени — но такое может произойти где угодно — сквозь уравновешенную и приятную поверхность внезапно прорывается неистовство, неожиданное насилие, вспышка, отдающаяся стуком пивных кружек по столу, пока те не разлетаются вдребезги, и оттененная гневным выражением на раскрасневшихся широких и мясистых лицах, которое на фоне черных кожаных пальто и черных кожаных перчаток может показаться куда более пугающим, более угрожающим, чем то может быть на самом деле. Но, за исключением этого время от времени случающегося срыва, приехавший в Германию, в Вюртенбург, невольно оказывается ошеломлен замечательно спроектированными скоростными автострадами, die Autobahn; быстроходными добротными автомобилями, сверкающими «мерседесами», «ауди», «БМВ», «порше», «фольксвагенами»; бодрыми, добродушными, вызывающими доверие лицами; процветающими среди изобилия товаров магазинами и супермаркетами; великолепными пейзажами, die Landschaft, тихими сосновыми лесами, озерами, Баварскими горами и голубым небом, der blаие Himmel; а также нарождающейся новой Германией: промышленными комплексами, отлично спроектированными насыпями и мостами, современными фермами, новыми городскими центрами — одним из примеров которых может служить Брумхольдштейн, названный в честь философа Брумхольда, — и большим количеством высоких белокурых мужчин и женщин, многие из которых носят кожаные пальто и куртки. Но откуда это любопытное пристрастие к коже?

И где остановиться приехавшему в Вюртенбург?

В одно-, двух-, трех — или четырехзвездочном отеле, в Gasthaus, в квартире или меблированных комнатах, которые можно снять на неделю или сезон. Но удобнее всего — в одном из лучших отелей, все еще гордящихся педантичностью своего обслуживания, своей кухней и отлично обученным многоязычным персоналом.

Ульрих Харгенау ставит в гостиничном журнале привычный росчерк.

Никаких ненужных вопросов. В нем сразу распознали и приняли немца. Привычна даже его фамилия. А лицо? Да, семейство Харгенау хорошо известно в Вюртенбурге. Ни для кого не секрет, что в определенных кругах его отца, Ульриха фон Харгенау, считают героем. Харгенау? Ну да. Тот малый, которого казнили в 44-м. Этим все сказано.

Комната 702. Вид на реку. И, так уж случилось, вид на тот самый район, где он прожил с Паулой пять лет. Пять ли? Это просторная, симпатичная комната с двумя стоящими рядом кроватями. Огромное, высоченное зеркало над каминной полкой. На окнах — тяжелые дубовые ставни. Роскошные стулья смотрят друг на друга через черный квадрат стола. Свежие цветы в высокой синей вазе. Изящный штрих. До телефона можно дотянуться с кровати. Едва заметно пахнет скипидаром.

Его брат занимает в телефонной книге Вюртенбурга три отдельные строки. Одна для офиса, две другие для дома.

Его брат во время телефонного разговора не скрывает своего раздражения. Ты вернулся в Германию и не удосужился меня оповестить, что сюда собираешься? Ты остановился в гостинице? Позвонишь мне через несколько дней? У тебя все в порядке?

В наши дни можно ехать в Германию, не опасаясь неминуемого столкновения с кем-то из представителей власти. Нет, не осталось ни малейших причин хоть в чем-то бояться немцев. Любой страх, если он все еще сохранился, если все еще дремлет в приезжем, просто-напросто нелеп и нереалистичен. Это страх, оставшийся от совершенно иного периода, и скорее всего он представляет лишь глубоко захороненное желание сохранить образ немцев как в массе своей опасных и тяготеющих к разрушению, склонных уничтожить и искоренить все, что хотя бы отдаленно может представлять угрозу для их существования. Нет. Как можно бояться немцев теперь, когда они до такой степени напоминают все остальные устойчивые постиндустриальные, технологически развитые нации; когда их здания избавились от внутренне присущей им немецкости — они просто, как и все изготовленное в Германии, хорошо построены, добротны и, похоже, долговечны; а их язык, die deutsche Sprache, как уже когда-то было, вновь заимствует слова из других языков. И все же, несмотря на сомнительные инородные элементы в сегодняшнем языке, немецкий до сих пор остается средством осуществления и ключом к восприятию метафизических исканий Брумхольда; этот язык и позволил ему, ведущему немецкому философу, сформулировать вопросы и решения, которые продолжали ускользать от франко — и англоговорящих метафизиков. Сколь это по-немецки? вполне мог спросить Брумхольд о своих метафизических исканиях, которые укоренены в богатой, темной почве Шварцвальда, укоренены в угрюмом, намеренно одиноком существовании, черпающем свою страсть, свою энергию и тягу к точности у пологих холмов, сосновых лесов и у замершей в неподвижности фигуры лесника в зеленой форме. Точно так же Брумхольд вполне мог бы спросись и о языке, насколько он все еще немецкий? Не приобрел ли он, столкнувшись с таким количеством иностранных материй, иностранных языков и опыта, в очередной раз чуждые примеси, этакую грязцу вроде слов о’кей или кола, топлесс или супермаркет, уик-энд или секс-шоп, не вобрал ли тем самым в себя означающие, по большей части окрашенные весьма декадентским материализмом? Или же все это касается уже не грамотеев, учителей или писателей, а только бизнесменов, которые денно и нощно пытаются продать посудомоечные машины жителям Эфиопии?