Великое кочевье - Афанасий Коптелов

— На хорошем корму даже беззубый конь выгуляется, — завистливо ворчали пастухи, кивая на него.

А Яманай по-прежнему сохла. На лице, всегда печальном, никто не видел ни улыбки, ни блеска когда-то веселых глаз. Бесследно пропала былая разговорчивость. Она по целым дням неподвижно просиживала у костра и, понурившись, задумчиво бормотала:

— Сеок… Нет никаких сеоков. И все люди — как медведи…

Забывала рубить дрова, кипятить чай, варить мясо, присланное Сапогом.

Муж не раз тихонько подкрадывался к ней, схватывал за плечи, встряхивал и шутливо орал что-нибудь, но она не улыбалась, а тяжело вставала и отвертывалась к стене. Тогда он топал ногой и кричал громко:

— Куда потянулась? Чай где? Мясо где? Огонь потух!

Она покорно протягивала трясущуюся руку к полочкам, брала деревянные чашки, мясо, кожаный мешок о талканом и все это бросала на мужскую половину аила.

Частенько Анытпас, озлобившись, ударял кулаком по спине жены, но она не стонала.

Он садился против Яманай, стараясь заглянуть в ее печальные глаза:

— У тебя язык к зубам прикипел, что ли?

Яманай кидала на него усталый взгляд, поспешно опускала распухшие веки и отворачивалась.

Ночью Анытпас пытался обнять ее неподвижное тело. Она брезгливо отвертывалась от него, пластом падала с кровати на землю и так оставалась у очага до самого утра.

Однажды она вышла рубить дрова возле жилья и, потеряв силы, сунулась лицом в снег. Анытпас уволок ее в аил, уложил на кровать и, оседлав коня, отправился к Шатыю.

Он встретил знаменитого кама возле реки. Старик, сопровождаемый прислужниками, спешил куда-то на камлание. Слушая путаный рассказ перепугавшегося Анытпаса, шаман косо посматривал на него и поплевывал между лошадиных ушей.

— Камлать к тебе второй раз не поеду, пока не выполнишь волю богов, — сказал холодно, высокомерно и, хлестнув коня плетью, помчался вверх по долине.

Старики-прислужники, перебивая друг друга, сообщали пастуху:

— Вчера кам снова летал в подземную страну.

— Грозный Эрлик рассердился, выслушать его не хотел. «Если, говорит, Анытпас не отправит ко мне того, кого он должен отправить, то я возьму с земли Яманай. А за ней, говорит, и мужа ее».

Анытпас тупым взглядом смотрел вслед всесильному каму.

Вечером к нему зашел Сапог. Анытпас вскочил и, приветливо улыбнувшись, подумал: «Большой Человек ни к кому в гости не ходит, только в мой аил: любит меня и заботится обо мне».

Зарычал на жену, неподвижно сидевшую у полупотухшего костра:

— Само солнце в наш аил спустилось, а ты, подлая баба, сидишь… Дров добавь, чай вскипяти!

Яманай сонно отвернулась от мужа и, словно не замечая гостя, тихо сказала:

— Все люди — как медведи… Нет никаких сеоков.

Сапог снисходительно махнул на нее рукой:

— С больных спрос мал.

Пастух смиренно раскинул на земле косулью шкуру.

Хозяин важно опустился на подстилку, закурил и, после того как обменялся с пастухом трубками, начал:

— Хорошему человеку всегда счастье летит навстречу. Прошлой ночью я видел сон, будто твоя старая винтовка не метко бьет. Почему ты раньше не сказал мне об этом? Постеснялся? Зря. Я тебе давно бы принес хорошую. — Через плечо сказал кому-то за дверью: — Давай!

Ссутулившись, в аил вошел Ногон, старичок-прислужник с трясущейся челюстью. Положив перед хозяином ружье с набором рожков и кожаных мешочков, он быстро удалился, придержав дверь, чтобы не стукнула.

— Вот, дарю тебе. Эта винтовка не простая. Сильный кам Болтой поселил в нее духа смерти. Мой отец подарил эту винтовку твоему отцу за то, что тот был заботливым пастухом и послушным человеком. Твой отец убил из нее сорок шесть медведей, семнадцать маралов и трех лосей. А перед смертью подарил ее мне. Запомни это. Ты будешь теперь с первого выстрела зверей насмерть валить… Вот тебе припае — порох, пули… Я о тебе забочусь, — продолжал Сапог, — люблю тебя сильнее, чем родного сына Чаптыгана. Я тебе за хорошую работу, может быть, целый табун отдам. Но ты, смотри, никому не говори, что я винтовку твоего отца тебе подарил, а то другим пастухам завидно будет.

Пастух почтительно проводил хозяина за дверь.

Глава девятая

Тихое утро, с чисто вымытым небом и пламенеющими вершинами гор, застало Борлая недалеко от старой стоянки. Пегуха, бежавшая впереди, покосилась на заброшенный аил и укоротила шаг.

— Рано нам с тобой кочевать сюда, рано, милая, — заговорил он.

Борлай представил себе тот день, когда все алтайцы, которых баи когда-то оттеснили в каменные ущелья, птицами низринутся в широкую Каракольскую долину. Люди восторжествуют, потому что их много. Они поймут слова нового и великого племени, будут дружны и сильны.

«Это придет скоро: вожаки народа не ошибаются, — думал он. — Все идет так, как они говорят. Слово их крепче камня и дороже золота. Многие не верили, что нам дадут жеребца, я говорил, что получу. И вот получил, товарищ Копосов помог. Бесплатно государство дало».

Хотя под ним был не вороной, о каком мечтал, а гнедой четырехлетний жеребец, но Борлай был доволен: хороший конь! Крепкие ноги, длинная шея!

Пугаясь незнакомых лесных шорохов, Гнедко четыре раза сбрасывал седока, а сам за все шестьдесят километров не уронил ни одной капли пота. Выносливый!

С детства знакомые Борлаю скалы и долины промелькнули незаметно. Это была самая короткая ночь. Казалось, заря с зарей встречались на пушистых снегах подоблачных вершин. И от света до света на горах кураны трубили победу весны, по-новому взбадривающе звенели реки, и звезды, казалось, роняли на землю голубоватые блестки.

Проезжая мимо одной из отар, он увидел пастуха в шапке из козьих лап. Крикнул задиристо:

— Эй, байский хвост! Опять у Сапога овец пасешь?

Таланкеленг повернулся, напоминая собаку, которая при каждом окрике поджимает хвост.

— Долго не принимал меня Большой Человек, но смилостивился, — пробормотал он заученную фразу, много раз повторенную при встречах со знакомыми.

— Сколько он тебе платит?

— А не знаю, — смущенно ответил пастух, глядя на небо. — Прокорм дает — и ладно.

Борлай покачал головой и с глубоким сожалением вымолвил:

— Эх, Таланкеленг, Таланкеленг! Мог бы ты стать братом добрых людей, в новое племя приняли бы тебя, а ты стал байской собакой. Как тебе прикажут, так и лаешь.

Много этот щуплый человек принес зла. Аилы разбрасывал, конечно, он. Может быть, коней Сенюша Курбаева резал тоже он. И у него, Борлая, теленка убил… Но Токушев почувствовал, что злоба к Таланкеленгу погасла, наоборот — темный пастух пробудил в нем жалость.

Борлаю хотелось вернуться, еще постыдить Таланкеленга, темного человека, поговорить с ним, может быть, целый день, как иногда делал Суртаев, и добиться того, чтобы он понял, искренне раскаялся бы, но он знал, что дома его давно ждут с породистым жеребцом. К тому же он в ста шагах от себя увидел женщину, которая, устало покачиваясь, подымалась по тропе.

«Неужели это она?! — подумал Борлай, поторапливая коня ременным поводом. — Она, однако. Наверно, брата моего искать пошла?»

Яманай, очнувшись от тягостного раздумья, оглянулась на всадника и, узнав его, равнодушно опустила голову, словно решила, что теперь для нее безразлично, будут ли сородичи хвалить ее или поносить и клясть.

«Ой, как высохла, бедная! — пожалел Борлай. — Кости да кожа».

Он поравнялся с молодой алтайкой и заговорил так просто, будто не впервые встретился с ней после того, как ее выдали замуж, а возобновил прерванную задушевную беседу. Она не уклонилась от разговора и не застыдилась, а отвечала, как старшему в своей семье, и даже спросила, куда он ездил и походит ли долина Голубых Ветров на Верхнюю Каракольскую. Услышав, что она идет копать кандык,[20] Борлай кивнул головой на лилово-розовые лепестки поникших цветов, улыбнулся и мягко заметил:

— Поздно копать: кандык отцветает.

— Там еще не расцвел, — она указала на горы.

— А что делает Анытпас?

Женщина растерянно взглянула на доброе лицо мужчины и, помявшись, ответила с неожиданно прорвавшейся неприязнью:

— У щенка одно дело — вилять хвостом перед хозяином, у Анытпаса — низко кланяться Сапогу.

Борлаю понравилось, что Яманай, забыв о почтительности к старшим, назвала Сапога и своего мужа по имени.

— Скажи ему, что кланяться баю — позор для человека, — посоветовал Токушев.

— Совет жены для него — как дым от трубки: не оставляет следа.

В ее словах — горечь и обида, но голос казался самым приятным после голоса Карамчи. А когда, заговорив о погоде, Яманай слегка улыбнулась и посмотрела на Борлая блестящими, как спелые смородинки, глазами, он, не замечая ее худобы, подумал: «Теперь понятно, почему Ярманка так вздыхал по ней».