Великое кочевье - Афанасий Коптелов

Соседи неловко переглянулись.

Все еще стараясь сохранить спокойствие, Таланкеленг взял головешку и стал прикуривать. Головешка описывала мелкие круги. Все опасались, что он вот-вот обожжется. В аиле даже запахло подпаленными усами.

Закурив, он сказал:

— Я — брат ваш. Я могу…

Борлай перебил его:

— Ты лезешь в братья к Сапогу, кровожадному волку. Из какой трубки, щенок, куришь?

Он выхватил трубку из зубов Таланкеленга, вторую снова достал из-за своего голенища и обе положил на руки, простертые к народу:

— Смотрите все. Одна трубка — его. Вторую я нашел у развороченных аилов. Помните? Тоже его.

Трубки пошли по рукам. Все сравнивали елочки на поясках из красной меди.

— Один и тот же человек делал обе трубки, — с полной уверенностью сказал Сенюш Курбаев.

— Да, рисунок такой же.

— Одним ножом резаны. На ноже была щербинка, — поддержали обличителя такие же бедняки, как Сенюш.

Таланкеленг смотрел в огонь, и его острые плечи подергивались.

Байрым потребовал:

— Дай сюда нож. Мы посмотрим. Проверим.

— А-а-а, вам нужен мой нож! — взревел Таланкеленг и, вскочив на ноги, схватился за ножны.

Утишка видел, что все на стороне Борлая, и тоже вскочил. С размаху он опустил на плечо Таланкеленга тяжелую руку и толкнул его на землю.

— Сиди, лягушонок!

В это время Байрым оторвал ножны с ножом от опояски Таланкеленга.

— Не прыгай! — кричал Утишка, грозя кулаком. — Весь аил разнесем.

— Не трогайте, — прикрикнул Борлай. — Мы его в милицию отвезем.

Таланкеленг испуганно взглянул на него.

— Не надо в милицию. Не надо. Я не виноват, ничего худого вам не делал.

— Сначала нужно разобраться, — сказал Айдаш. — Трубок с таким рисунком на Алтае много. А на ноже зазубрина оттого, что Таланкеленг рубил бараньи кости. Кто не рубит их? Вот поглядите мой нож…

Борлай покосился на Айдаша. Не вовремя такой разговор. Видать, он пожалел Таланкеленга: дескать, запутался человек в байских тенетах, как соболь в сетях. У него, Борлая, сердце тоже не без жалости, но ему хочется, чтобы Таланкеленг поскорее понял свою ошибку, признался в ней и разорвал бы байские тенета.

Той порой выдвинулся вперед Байрым и потребовал:

— Уходи отсюда. Чтобы к утру место было чисто.

Суртаев встал, готовый в случае надобности вмешаться и остановить своих рассвирепевших друзей. Но такой надобности пока не было. Наоборот, прислушиваясь к каждому слову Токушевых, он радовался за них. Выросли они и закалились в борьбе. На таких можно положиться. Если трубка и не будет уликой, Таланкеленга полезно припугнуть.

И Суртаев заговорил о хитрых уловках бая, пытавшегося обманом и запугиваниями склонить народ на свою сторону.

Таланкеленг выпрямился и потряс головой.

— Большой Человек ничего худого мне не говорил. Не говорил.

— Эх ты! Заяц! — прикрикнул Борлай. — Испугался бая.

— А бояться нечего, — продолжал Суртаев. — По-русски говорят: «Не так страшен черт, как его малюют». Не так силен бай, как некоторым кажется на первый взгляд. Сила у нас, у партии, у бедноты.

Долго еще шумели сородичи, обсуждая поступок Таланкеленга, но так и не пришли ни к какому решению.

Суртаев сказал:

— Вот что, друзья, завтра я поеду по делам в Агаш. Таланкеленга возьму с собой, там разберемся в его делах.

Пала пушистая пороша. Всюду следы зверей — узор замысловатый. Мышка прошла — ровно косичку из снега сплела. Заяц на полянках нашлепал печатей. Конь пробежал по снежному полю — будто прострочил его.

За лошадью Ярманки, возвращавшегося домой через леса и каменные кряжи, тянулась бесконечная цепочка следов. Ветвистые рога куранов, привязанных поверх сумин, постукивали о голые лиственницы, сбивали белые рукавички с мохнатых лап сонно поникшего кедрача.

«На этот раз меня встретила удача: никто из родственников и соседей не убивал одним выстрелом двух куранов», — подумал парень.

Еще ранней осенью, когда стояли жухлые травы, Ярманка высмотрел торную тропу, вьющуюся по самым непроходимым распадкам, и понял, что отсюда, где глубоки снега, где голодна зима, пойдут козлы из тайги к широким бесснежным долинам. Между скал нашел удобное место. Затаившись, ждал зверей. Только на рассвете третьего дня услышал легкий шорох и частое пощелкивание копыт о камень.

«Идут», — насторожился он, и мелкая приятная дрожь прокатилась по всему телу.

Чтобы остановить куранов, бежавших мимо скал, Ярманка отрывисто крикнул:

— Кук!

В десяти шагах, озираясь по сторонам и с храпом нюхая воздух, остановился лесной красавец, одетый в серую с золотистым отливом шубу. У него — тонкие ноги, как натянутые струны, круто взметнувшаяся точеная шея, а легкая голова с черными ноздрями уставилась в небо.

«Не может понять, откуда звук, а почует — мелькнет, как молния», — с трепетом подумал Ярманка и опять услышал шорох и четкое постукивание копыт.

Но куран по-прежнему стоял на месте, и охотник горячим пальцем нажал спусковой крючок.

После выстрела сизый дымок на мгновение закрыл даль.

«Неужели пуля пролетела мимо?» — подумал Ярманка, но тотчас же услышал, как о снежную корку шелестит густая шерсть подстреленного зверя; легко переметнулся через высокий камень. На тропе, жалко запрокинув голову и широко разбросав ноги, лежал седой куран, а в двух шагах от него — такой же красавец неловко сел на светло-голубой снег, обмяк и привалился к старому кедру.

Еще не понимая случившегося, парень суетливо бросался от одной звериной туши к другой. У обоих в боках — раны навылет. Ярманка провел шершавой ладонью по своим пылающим губам и впервые в эту осень восторженно улыбнулся.

— Вот это хватанула пуля! Двоих — одна. — И сам себе объяснил: — Этот стоял, а этот бежал да поравнялся.

Он ощупал спины куранов — жирны ли? Широко расставив ноги, приподнял зверей за изящные рога — тяжелы ли? Никто в кочевье не знал такой удачи! Ни отец, ни деды.

Охотник быстро развел большой костер, черкнул ножом по животу и ногам первого курана и начал отдирать шкуру. Освежевав обоих, он съел еще не успевшие остыть почки. От мяса, лежавшего на снегу, шел пар. На березовом вертеле жарилась печенка. Ярманка смотрел на нее и облизывал губы. Разве может быть что-нибудь вкуснее кураньей печенки, поджаренной на месте охоты? Да и нельзя не жарить, иначе следующая охота будет неудачной.

Ярманка был доволен тем, что обрадует отца хорошей добычей. Но в ту же минуту он, вспомнив о домашнем очаге, о Чаных, горько усмехнулся: «Удача!.. Приеду, а в аиле — беззубая старуха!»

Ему не хотелось ехать домой. Повернуть бы коня и скакать все дальше и дальше от своего стойбища, скакать так, чтобы в ушах звенело. Есть же, поди, такая долина на земле, где жизнь весела и безмятежна, как солнечный день, где нет родовых арканов, сплетенных неизвестно каким безумным стариком, и где можно жить не так, как велят обычаи, а как сердцу хочется.

Он огибал один из лысых отрогов хребта. Легкий ветерок перебросил пышную кисть с затылка на лицо и шаловливо перебирал шелковые ниточки.

— Ветры, ветры вольные… — грустно промолвил Ярманка. — Вы промчитесь по горам быстрее тонконогих куранов, расскажите молодой алтайке, которая девушкой была чище луны и краше солнца, что я последние дни живу в этой долине.

Вспомнив, что Чаных уже должна родить, Ярманка вздохнул.

Минуту спустя он запел песню, слышанную в юности от такого же разнесчастного парня:

Я не буду есть мясо,Сваренное накануне,Я не буду жить со старухой,Оставленной братом.

Все громче и громче звучал его голос:

Не люблю я реку,Засыпанную мелкими камнями,Уйду от старой бабы,Имеющей дырявую голову.

Широкие брови внезапно сдвинулись, образовав над переносьем тугой узел, глаза потемнели.

«А может быть, аил вонючего сурка Яманайке показался милым? Говорят, что самое черствое сердце можно лаской растопить, как масло на огне».

Ярманка хмурился. На потные бока спотыкавшейся лошади то и дело сыпались яростные удары плети.

Открылась долина Голубых Ветров. Над аилами, окруженными снежными завалинами, вился дым.

Остроухая собака встретила хозяина радостным повизгиванием, подпрыгивала до седла, как бы хотела облапить.

На шум вышел сам Токуш, прикрывая голую грудь лохмотьями шубы.

— С полночи баба мается, — глухо предупредил сына, а потом, взглянув на добычу, воскликнул: — Глаз у тебя мой, верный! Я, бывало, меньше двух куранов никогда не привозил. Белку бил только в глаз.

Услышав, что два красавца взяты одним выстрелом, старик удовлетворенно прошамкал: