Кража по высшему разряду - Нина Стожкова

— Я уже достаточно пожил на свете, успел сделать кое-что в науке. Вряд ли достигну большего. Да и дети наши выросли. К счастью, у них хватило ума взять твою, русскую фамилию. Лучше погибнуть в бою, чем в казахских степях, — мрачно говорил профессор вечером жене, и Марта Петровна молча вздыхала в ответ. У них в семье были не приняты долгие беседы. Зачем? Спорить с супругом было бесполезно, а понимать друг друга они давно научились без слов.

Однако профессор привык всегда добиваться поставленной цели. И в науке, и в жизни. Вот и на этот раз, когда враг был уже на подступах к Ленинграду, высохший, почерневший от переутомления военком махнул рукой и велел гражданину Шмидту через два дня явиться на сборный пункт. Так немолодой профессор наконец попал туда, куда стремился всей душой, — на фронт.

Если бы он ведал, через какие круги ада вскоре придется пройти, какие повороты и ловушки готовит ему судьба, то немедленно выкинул бы из головы любые мысли о фронте. Оставался бы в своем институте, ходил бы до последнего дня на службу, как все эти годы. Работал бы — несмотря ни на что, а потом тихо угас бы в блокаду, как сотни других таких же профессоров, не уехавших в эвакуацию. Как его верная спутница жизни Марта Петровна. Или уехал бы вместе с женой и с детьми в эвакуацию, и тогда его жизнь пошла бы по-другому. Но профессору Шмидту был уготован судьбой иной жребий. Точнее — иной крест.

Карл Иванович поцеловал крошечную Изольду, попросил у Ольги за все прощение, простился с Артемием Саввичем, попутно напомнив ему о данном обещании, а через день, наутро, уже был на сборном пункте.

Когда колонна ополченцев уходила на фронт по затемненному Ленинграду, прохожие провожали их молча, почти без слез. Все слезы были выплаканы вслед первым призывникам — молодым, красивым, беспечным. А эти — что ж, они пожили свое, старикам негоже отсиживаться, когда дети воюют.

Их взвод попал в окружение через месяц после прибытия рядового Шмидта в расположение части. Большинство бойцов полегло сразу же, коммунистов и евреев расстреляли на месте, а Карла Ивановича, когда он в ответ на окрик по-немецки автоматически отозвался на том же языке, вдруг отбросили в сторону, а потом повели на допрос в один из немногих уцелевших домов.

— Немец? — спросил офицер, когда переводчик прочитал в документах пленного на кириллице: «Карл Иванович Шмидт».

— Да, — ответил Карл Иванович с ненавистью, проклиная судьбу за то, что рожден немцем, и свою дурацкую немецкую привычку всегда говорить правду.

— Род занятий?

— Ученый-исследователь.

— Я, кажется, слышал эту фамилию до войны, — вдруг сказал переводчик. — В начале тридцатых я переводил доклады на научных симпозиумах. — И переспросил пленного по-немецки: — Вы профессор?

— Да, физиолог, — ответил рядовой Шмидт. И по спокойному, полному ненависти взгляду немолодого, измученного войной солдата переводчик и офицер поняли: он не лжет.

— Бывали на научных конференциях в Германии?

— Разумеется. Но какое сейчас все это имеет значение?

— Для вас все сейчас имеет значение.

Его обыскали. Среди бумаг у пленного нашли фотографию какой-то старинной картины и копию бумаги с печатью Русского музея, подтверждавшую ее подлинность и то, что картина подарена какой-то Изольде Гурко.

— Что это? — спросил офицер с легкой усмешкой.

— Портрет моей прабабушки, графини Шаховской-Шмидт, — с достоинством ответил пленный.

Офицер, урожденный барон фон Майнц, неожиданно взглянул на пленного с сочувствием, пожал плечами и вернул Шмидту совершенно бесполезные в военное время бумажки.

«Он даже не понимает, что сейчас все это — никому не нужный мусор», — с легким сочувствием подумал офицер и протянул пленному дольку шоколада.

Карла Ивановича отвезли в Западную Европу, где поместили в один из лагерей для военнопленных, но не в тот барак, у которого каждый день расстреливали русских и поляков, а в другой, с облегченным режимом — там содержали австрийцев, французов, итальянцев — словом, тех, кто еще мог бы пригодиться режиму Гитлера.

Отступая, фашисты забрали с собой лишь обитателей этого барака. Остальных расстреляли.

В Германии Карла Ивановича направили в лабораторию. Она располагалась на фабрике, выпускавшей лекарства. Пленный профессор работал честно — просто потому, что не умел по-другому, и одновременно жадно ловил любые обрывки немецких разговоров о наступлении Красной армии. Очень хотелось увидеть своих — советских солдат и офицеров, услышать русскую речь. А главное, узнать, снята ли наконец блокада Ленинграда, о которой он впервые услышал на фронте, живы ли его близкие.

Но по мере того как свои приближались, им овладевало смутное беспокойство. Ясно, что пребывание в плену и тем более непыльная работа у немцев не пройдет для бывшего советского солдата даром. О том, что в сталинских лагерях порядки не легче, чем у фашистов, Карл Иванович слышал на родине не раз. Если живы Марта Петровна и дети, то муж и отец, пропавший без вести, для семьи все же лучше, чем враг народа. «Пусть я останусь в их памяти если и не героем, то хотя бы не предателем», — думал он, сидя в бомбоубежище, куда приходилось спускаться все чаще. Берлин уже вовсю бомбила советская авиация, бои шли на окраине города. Их фабрика несколько дней не работала. В городе была паника. Немцы попрятались. Русские праздновали Победу, повсюду палили из винтовок. А Карл Иванович все раздумывал, надо ли идти к своим — сдаваться. И принял решение.

В один из майских дней, воспользовавшись всеобщей неразберихой, он перешел в западный сектор, находившийся под контролем американцев. В то время многие немцы потеряли во время бомбежек и дома, и документы, поэтому временное удостоверение личности он себе выправил легко. Но русских в городе было слишком много. Надо было исчезнуть из Берлина. Он и исчез, уехал подальше от столицы, на Запад, в маленький городок под Кельном, где стал жить незаметно и тихо, как обычный немецкий обыватель. Словом, началась его третья жизнь, так не похожая на две предыдущие: в довоенном Ленинграде и в немецком плену.

Мужчин в городке после войны осталось совсем мало, и на Карла Ивановича теперь откровенно заглядывались симпатичные офицерские вдовушки. Свободный мужчина, к тому же не калека — о, их осталось в городке не так много! Вскоре он женился на темненькой Урзуле Хоффнер, слегка напоминавшей Марту Петровну. О себе он ей почти не рассказывал, да жена и не спрашивала. Карл Иванович придумал легенду, будто остался в Германии еще до войны, чтобы избежать сталинских лагерей. Однако, мол, все эти годы отсидел в немецком лагере как дезертир, потому и остался жив. Урзула и сама не жаловала войну, отнявшую у нее мужа, поэтому Карла ни за что не осуждала. Наоборот, боялась сглазить свое нежданное позднее женское счастье.