Вашингтон, округ Колумбия - Гор Видал

— Вот ты где! Отойди от этих гардений. Не переношу их запаха. У меня от него болит голова. И чего они так нравятся матери? Напоминают мне школу танцев миссис Шиппен. Помнишь? Каждый мальчик был обязан принести своей партнерше букет из двух увядших желтых гардений. Боже, до чего тут душно!

Инид обмахивалась маленькой вечерней сумочкой. Она оделась в черное, что было для нее необычно, и выглядела не просто эффектно, а зловеще-великолепно. Цветы выделялись на фоне ее платья, как драгоценности на черной бархатной подушке. Она казалась спокойной, хотя перед этим, когда просила Питера встретиться с ней сразу после обеда, была взволнована. Теперь же, когда их разделяли только бегонии, она неторопливо потягивала виски с содовой и лишь спустя некоторое время, нахмурившись, рассеянно спросила:

— Эта девушка из Нью-Йорка — ты ведь не собираешься на ней жениться?

— Нет. Кто это тебе сказал?

— Мать, кто же еще?

— Я пока ни на комне собираюсь жениться. — Это была сущая правда.

Питер заметил, как дрожит рука Инид, сжимающая стакан; она пила закрыв глаза, как будто стремилась заменить внешний мир другим, более удобным, существовавшим внутри нее. Неурядицы с Клеем, решил Питер, довольный тем, что после нескольких лет необъяснимого охлаждения с ее стороны она все же выбрала именно его, чтобы облегчить душу. Слов нет, жизнь развела их в разные стороны. Он все еще студент колледжа, частица той безликой армады, за которой охотятся хозяйки салонов с дочерьми на выданье, а Инид стала, если воспользоваться словами Элен Эшли Барбур, «молодой светской матроной», занятой хождением по гостям и воспитанием ребенка.

— Никогда не женись! — Инид смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Никогда?

— Это все Клей, — ответила она как-то невпопад и поставила стакан между корней растения с красно-зелеными листьями.

— В чем дело? — Питер ощутил смутную радость от мысли, что брак Инид оказался неудачным. Как старый поклонник, который надеется на возвращение возлюбленной, он готов был ее утешить.

— Это случилось. В ванной. — Она, как безумная, оглядывалась по сторонам.

— Что именно случилось в ванной?

— Я их поймала. Клeя с этой девкой. Они развлекались.

— На полу или в самой ванне? — Питера сразу же заинтересовали подробности.

— В постели! — В ее тоне звучало раздражение. — Они ушли в ванную. Ну, знаешь… после… и я застала ее, когда она пользовалась моими принадлежностями. — Теперь Инид говорила спокойно, она вновь владела собой. Я сказала: «Веселенькая история». Девка только пялилась на меня, открыв рот, а Клей сказал: «Да, пожалуй, и вправду веселенькая», и я сказала: «Надо полагать, мы разводимся?», а он сказал: «Поговорим об этом потом», и тогда я сказала: «Вы хоть бы пошли куда-нибудь еще, только не в нашу постель».

— А что сказала она?

— Кто? О чем это ты? Что она сказала? Она, эта сука, ничего не могла сказать, только пялилась на меня. Вот бы ей забеременеть. — Инид запустила руку в джунгли оранжереи, достала свой стакан с виски с содовой и, закрыв глаза, выпила.

— Кто это был?.. Кто она?

Прекрасные глаза Инид раскрылись, подлаживаясь к нелепому миру, окружавшему ее.

— Девка. Из Южной Америки. Не знаю. Чья-то жена. Жена дипломата. Клей думал, меня в этот день — первый день нового года — не будет дома. Ясно? Но у меня разболелась голова, и я рано вернулась домой и поймала их, ну и вот…

— Но если это просто девка, чего ты порешь горячку? — Питер вполне разделял снисходительность вашингтонцев к промискуитету мужчин и моногамии женщин: и те и другие соответствовали сложившемуся стереотипу. Необычной казалась лишь его склонность принимать как факт, что так уж заведено на свете, и в этом нет ничего шокирующего либо нежелательного.

— Но, послушай, развлекались-то они в моейпостели! Знаешь ли ты, что это означает для женщины! Будь это где угодно — в номере отеля, на заднем сиденье машины, — и я б никогда об этом не знала, а если б и знала, мне не приходилось бы так реагировать, и я могла бы тогда сказать, о, пойдите к черту, но в моей собственной постели, когда в соседней комнате ребенок! Ну, это уж слишком!

— Он хочет развода?

— Конечно, нет. А я вот хочу. Я не могу больше жить с ним. После этого. Это так чертовски несправедливо!

В ее глазах стояли слезы. Он обнял ее. Она обхватила его за поясницу, с хриплым рыданьем прижалась к смокингу. Он чувствовал себя на верху блаженства.

Но гроза прошла, Инид отпрянула.

— Прости, — сказала она. Глаза ее покраснели. Она поправила прическу, сунулась лицом в маленькое зеркальце.

— Ты толстеешь, — заметила она, и это было для него как ушат воды на голову.

— Нет, — машинально возразил он; они снова были брат и сестра: толстеешь, нет, не толстею. Но права была она. С начала осеннего семестра он прибавил ввесе десяток фунтов. Ему нужно заниматься спортом. Как только установится теплая погода, он начнет играть в теннис и к весне снова войдет в форму. Мяч будет летатьнад самой сеткой. Он ей это докажет.

— Я не знаю, что делать!

— Ты говорила отцу?

Она отрицательно покачала головой.

— Это его только обрадует. Кроме того, он что-то такое задумал. Они с Клеем теперь заодно.

Питер был удивлен, увидев за обедом Клея. Никто ничего не понимал. По словам Инид,

— … это произошло абсолютно неожиданно. Мы не разговаривали целую неделю, Клей и я. Он спит на диване внизу. Я на этом настояла. И вдруг этим утром он говорит мне: «Твой отец пригласил нас в Лавровый дом на обед». «Нас обоих?» — спросила я. «Да, обоих», — сказал он и посмотрел на меня ледяными глазами, какие у него бывают, когда он по-настоящему ненавидит, а ненавидит он всех.

— Ну, перестань.

— Нет, в самом деле. Особенно тебя. Он считает, что ты всего-навсего богатенький сынок, дилетант. Он говорил это тысячу раз.

Питер остолбенел. Он думал, что Клей хорошо к нему относится. Во всяком случае, это невыносимо, когда тебя называют дилетантом, особенно если все говорит за то, что тебе и в самом деле уготована такая участь. До июня он в университете. А там у него будет достаточно времени, чтобы решить, кто он и чем ему заняться. Разумеется, он прославится, у него просто нет выбора.

Но Инид не замечала, как он расстроен, ибо была занята собственными проблемами.

— Он, должно быть, звонил отцу. Что-то сказал ему. Чтобы настроить против меня.

— Но что он мог сказать?

— Не знаю. Что это я ему изменила или что-нибудь в этом роде. Он ведь способен на все.

— Тогда скажи отцу правду.

— О чем? — Вопрос Фредерики прозвучал своевременно, как и все ее реплики. Она стояла у входа в оранжерею. — Что вы здесь делаете вдвоем? Я увидела свет.

— Беседуем, мама. — Инид потянулась к стакану и допила его. — Пошли, — сказала она Питеру. — Расхлебывать кашу.

— Какую кашу? Что произошло?

— Инид все драматизирует, только и всего. — Питер решил не рассказывать матери о том, что услышал от Инид. — Нелады с Клеем, наверно. — Он бросил наживку, надеясь, что рыба не клюнет, но рыба еще как клюнула.

— Так я и думала. — Фредерика машинально сорвала высохший листок с дерева. С годами она все больше и больше времени проводила в оранжерее или под открытым небом, придумывая новые террасы, цветочные бордюры, украшая сад скалами, аллеями.

— Почему ты так подумала?

— Это и так ясно — вы только посмотрите на них сегодня. А потом, когда Клей позвонил вчера Блэзу, я сразу поняла: что-то произошло.

— Клей звонил отцу? — Инид была права. Готовится заговор.

— Да, и отец тут же пригласил его на сегодня к обеду.

Фредерика выключила свет. Снег вихрем налетал на серое стекло. Питер нащупал стебель самой большой гардении и сорвал ее. Зажав цветок между большим и указательным пальцами, он последовал за матерью в гостиную.

— Это еще зачем? — спросил Гарольд Гриффите.

— Мой талисман, — загадочно ответил Питер. Он положил цветок на боковой столик. Один лепесток уже пожелтел. — Они так недолговечны.

— А, вспомнил: оранжерея. Разве можно так похваляться своим богатством!

— Завидуешь?

— Ладно. — За последнее время разговоры с Гарольдом не всегда были так откровенны. С каждым годом Питеру становилось все легче предугадывать его остроты. Они сидели рядом и наблюдали, как гости ходят по комнате. Инид разглагольствовала у камина, где царствовала Фредерика под портретом работы Боллини, на котором была изображена она сама в кружевах.