Как сделать Россию нормальной страной - Матвей Малый

Возьмем человека каменного века. Он — живой. У него были руки, глаза, уши. Куда его ни ткни иголкой, ему больно. А теперь возьмем современного дедушку: очки, телефон, протез коленного сустава, искусственные зубы, в руках — газета, которую он оживленно цитирует. Не дедушка, а киборг в тапочках. И если разобраться, у него в мозгу больше камней, чем в почках.

То же самое можно сказать об утверждениях правдивых и ложных. Ложные фразы безусловно есть (у слона сорок ног), а вот фраз, выражающих правду, нет. Если фраза не является ложью, это не означает, что она является правдой. Есть только фразы не ложные. Их ложность еще не стала очевидной, и поэтому ими пока что можно пользоваться. Мы ни в коем случае не можем остановить процесс, заставляющий нас сомневаться в правдивости этих фраз. Вот фраза. Мы изучили ее и определили как не ложную, время прошло, и снова опыт показал ее неложность. Ждем до следующей проверки. Но как только мы заявим, что сомнения невозможны, мы убьем данную идею и обязаны будем автоматически исключить ее из разряда неложных.

Только те идеи, относительно которых наши сомнения продолжаются, так что мы готовы в любой момент снова подвергнуть их исследованию, а по результату исследования перевести из разряда не ложных в разряд ложных, можно считать временно соответствующими истине и руководствоваться ими в своих действиях.

Для России это исключительно важно. Мы воспринимали как правду в последней инстанции идеи Ленина, чистые руки чекистов, Сталина, существование врагов народа, войну на чужой территории, нерушимую дружбу с Мао, перевыполнение плана, Горбачева, Ельцина. Казалось бы, хватит, научились: ан нет, за тридцать секунд появилась и заняла свое место на политическом Олимпе новая «руководящая и направляющая сила» — «Единство», тем более, что как мы уже отмечали, это слово из той же обоймы. Давайте больше не превозносить факты и личности, а уважать собственную способность и готовность сомневаться и проверять.

Мы видим полное противоречие между индивидуальным и социальным пониманием правды. В социальном октанте газета справедливо называлась «Правдой», и в ней все до последней запятой было и абсолютной правдой, и абсолютной ложью. Поскольку абсолютная правда и абсолютная ложь — это одно и то же, называйте как хотите. Поэт Инна Лиснянская сказала: «Кто прав всегда, тот никогда не прав». Действительно, тот, кто считает, что он всегда прав, не формулирует свои выводы в форме, открытой для изменения с течением времени и поэтому, по определению, не может сформулировать неложную фразу.

Для тех, кто не верил, что абсолютная правда и абсолютная ложь — это одно и то же, приведу исторический факт. При Сталине «Правда» писала абсолютную правду, не так ли? А главным редактором «Правды» был Николай Бухарин, главный враг и вредитель и, уж конечно, абсолютный лжец. Так вот, абсолютная правда и абсолютная ложь — это все-таки одно и то же. Только руководствуясь результатами добросовестного изучения предмета, живя с открытыми глазами, можно надеяться избежать многих ошибок.

В индивидуальном октанте газета не может называться «Правдой», потому что в этом октанте отрицается само понятие правды: ведь лучшее, что человек может сделать для познания мира, — это сформулировать фразу, которая в данный момент не кажется ложной. Точно так же, как «Правда» является идеальным названием для идеологической газеты, для неидеологической идеально название «Время»: только время покажет, что есть ложь, а что — не ложь, и главное здесь убедиться, что время продолжает идти. Если время идет — появятся и сомнения в правильности первоначальной гипотезы, она будет проверена, развита, дополнена, изменена. Есть время — жизнь продолжается.

У некоторых вещей (особенно характерных для информационного века), к их обычным характеристикам прибавляется сервисно-информационная. Это товар (джинсы) и его имидж («свой парень» или «половой гигант»), продукт (пицца) и качество его доставки на дом (быстро приняли заказ, быстро привезли, горячая).

Невозможно создать сад, пересадив на участок столетние деревья. Без корней они начнут гнить, сохнуть и быстро умрут. Сад начинают сажать с саженцев. То же относится к идеям. У идеи есть ее собственное качество и ее сервисно-информационная составляющая, то есть представление о том, как ее будут использовать. Воткнут в землю без корней или посадят в подготовленную почву, обеспечив органичное развитие и рост. Эта сервисно-информационная составляющая едва ли не важнее самой мысли. Например, в моей книге есть много ложных мыслей, которые при внутреннем споре способны породить у читателя правильную мысль. Но есть в моей книге и много чрезвычайно опасных правильных мыслей, которые выглядят так хорошо, что читатель может решить принять их не обдумывая, без внутреннего спора, так, что они, несмотря на всю их правильность, сразу начнут гнить изнутри.

Еще один пример. Предположим, в переполненном театре кто-то закричал: «Пожар!» — и поверившие этому крику люди побежали к выходу, не замечая при этом, что топчут детей. Как только зрители приняли крик «Пожар» за факт, они потеряли человеческий облик. Заметим, этой паники могло не быть, если бы кто-то крикнул: «Здесь, кажется, горит!», а люди подумали: «Где горит? Я должен убедиться, это пожар или нет». Теперь посмотрим, почему люди паниковали. Потому что они подумали: «Я сам не видел огня, но зато другие видели». То есть сказали себе: «Мои глаза плохи, так я поверю глазам других людей». Это возвращает нас к описанию горизонтального метода, когда человек говорит: «Мне мою ситуацию не улучшить, давай-ка я посмотрю, как у других». В ситуации паники мы также видим уничтожение времени: человек считает, что у него нет ни секунды, чтобы осмотреться вокруг и придумать рациональный план действий. Итак, мы можем дать определение человеческого облика: это самосознание и время. И человеческий облик лучше все-таки не терять.

Главным признаком осуществившегося перехода в неживое состояние является неизменность мнения. Мы видели раньше что в основе процесса познания лежит принцип неопределенности и незавершенности. При существовании идеологического «знания», когда ответ известен прежде, чем задается вопрос, мы сталкиваемся с феноменом «несгибаемости», с неизменностью мнения и знанием того как, согласно некой идеологической догме, все «должно быть».

Конечно, люди стремятся к каменно-незыблемой правде — это очень удобно, потому что создает иллюзию возможности переключения внимания на другие вопросы. Только потом они очень удивляются, если их «сверхпрочный» брак распадается и «любящая» жена уходит к другому. Когда это случается, оказывается, что в эту каменно-незыблемую «правду» вложено столько духовной силы, что кажется, будто весь мир рухнул. А если бы человек расценивал прочность своего брака как гипотезу, несмотря ни на что нуждающуюся в проверке, ему было бы значительно проще заметить нарождающиеся проблемы и разрешить их до того, как разрушится этот брак.

Самое заметное отличие людей, выросших при тоталитарном режиме, от людей, выросших при демократии, — стремление к каменной прочности, незыблемости фактов и утверждений. Без этого, наверное, у нас не было бы страны, которая считалась самой успешной во всем, а потом в одночасье рухнула. Надо открыть себя жизни и освободиться от статичности, с помощью которой коммунисты пытались поддерживать порядок в камере.

Для идеологии нет никакой временной перспективы, все ясно раз и навсегда, тем более что время установлено силой: ведь светлое будущее предсказано заранее. Поэтому смешно наблюдать, когда идеологию пытаются разрушить фактами. Идеология не занимается поисками истины, а затрагивает вопросы веры, установления такого взгляда на жизнь, который позволил бы человеку перейти в другое измерение.

Все мы помним строки песни: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это», но никто не вдумывается в ее слова. Может ли быть, что слова «все как один умрем» следует понимать буквально? К этой загадке есть ключ — слова «все как один». Представьте себе дивизию: десять тысяч мужиков, с детьми и без, богатые и бедные, влюбленные в кого-то и одинокие, из городов и деревень, а еще медсестры, повара, первый отдел, библиотекарь, старенький механик в очках. Неужели они, все как один, готовы прямо сейчас умереть за что-то? Неужели не найдется троих, которые больше всего хотят жить, вернуться к любимой, пойти на рыбалку или просто струсили? Безусловно, найдется. А можем ли мы представить себе эти десять тысяч человек мертвыми? Конечно. Все-все умерли, до одного? Конечно, все. Мы можем и больше трупов представить сразу, и миллион. Так вот «как один умрем» не означает «готовы умереть», иначе слов «как один» не было бы: здесь «умрем» означает «станем мертвыми».