Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

рукой шею — мы, мол, с Важа боролись, — в шутку, ясное дело, — так до сих пор вот здесь, на загривке, его пальцы чувствую… И улыбка у него добрая такая была, прямо светом лучилась. Когда я подрос, мне часто женщины говорили: отец твой, как солнышко, сиял, а тебя-то, парень, каким облаком окутало?.. Две фотографии его у нас оставались: одну, где он вместе с матерью моей снят, сестра забрала, и когда пожар у них случился, эта фотография сгорела. Другая, где он с ружьем, вся пожелтела, но, если приглядеться, все равно видно, что за молодец стоит, как глядит да как ружье держит. Кисть руки у него такая сильная была — возьмет вот так, двумя пальцами, орех, ударит по нему ребром ладони, как кресалом, — и подносит тебе на ладони две половинки.

В двадцатые годы он врезал как следует одному наглецу — милиционеру, его арестовали, из тюрьмы он убежал, при побеге его и застрелили охранники.

Когда отцу исполнилось пятнадцать лет, поднялся сюда, в горы, один епископ. Не знаю, зачем он на самом деле приезжал, а так, по слухам, вроде бы собирался в те годы государь-император пожаловать в наши края, — вот и готовились к его приезду, и народ готовили: кого петь заставляли, кого — плясать, попы обедни да молебны служили. Должно быть, и епископ по этим же делам приехал. Услыхал он, как мой отец поет, и говорит дедушке Гамихарди: отдайте, дескать, мне этого отрока, я его в город отвезу, воспитаю, человеком сделаю. Гамихарди — ни в какую: этого, говорит, не дам, он здесь должен вырасти, в горах, а у меня и другие, мол, есть, поют не хуже этого, из них кого хотите забирайте, — только епископ-то тех не взял.

А когда ему восемнадцать минуло, — я все об отце, — здешний главный лесничий взял его к себе лесником, так это уже по душе пришлось и отцу, и дедушке. Добрый конь, доброе ружье, твердая рука и в грамоте силен — что еще нужно леснику! Так он и бродил днем и ночью по нашим чащобам — ружье наготове, сам начеку… Пока война не началась, первая мировая, он все лесником работал, да и после войны тоже. В лесу и случилось то несчастье, что стало причиной его гибели. Многие и сейчас помнят его прямоту и справедливость. Никто не скажет, что хоть раз он, будучи неправ, настаивал на своем, наоборот, всегда говорил людям: лес ваш, вам его и беречь; детям-то вашим не только дом да скотина понадобятся, лес тоже их имущество, вы сами и должны заботиться об этом хозяйстве.

В девятьсот девятом году, — а я в девятьсот десятом родился, — в день Лашароба повстречал он мою мать. Мать, бывало, говорила: и чем только я ему приглянулась, стоило ветру подуть, как я на землю садилась и за траву цеплялась — чтобы не унесло. Увидел меня, засветился весь, подошел, пригласил на танец, сам — сиянье и благодать. Я так и затрепетала, он был словно святой Георгий, отпрянула назад, да только женщины удержали меня, шлепками подтолкнули вперед… Что тут оставалось делать, вышла я в круг. А он кружит вокруг меня, светится прямо и говорит мне тут же, танцуя: «Моею ты должна быть, девушка! Моей женою ты должна быть!» Потупилась я тогда, убежала, спряталась за спинами женщин, да куда было укрыться от его глаз! Куда бы я ни пошла, куда бы ни свернула — всюду он мне встречался. И все пел, чтобы я услышала: «Хоть меня ты и отвергла, все ж я витязь удалой!»…

А как стемнело, словно из-под земли возник рядом — едем, говорит, со мной, прямо сейчас и прямо отсюда. У меня чуть сердце из груди не выскочило. Тогда он встал на колени, прижал руку к земле и говорит: «На Лашарском кресте даю клятву: ты — жена моя, я — муж твой!» Разве могла я раньше осмелиться помыслить о таком: что я — семнадцать лет мне той осенью должно было исполниться, — только снизошло на меня что-то, вроде как сила божественная, ничего я не сказала, лишь руку свою на его руку положила. Понял он, что я за ним тотчас же хоть в преисподнюю пойду. И ушел, пропал. Потом, когда уже за полночь перевалило, — почти все уже спят, одни пьяные колобродят там и сям, да кое-кто у костров пригрелся, — увез он меня тайком, спустились мы к зарослям карагача, там ждал нас Поцхверашвили Лего с двумя оседланными лошадьми, сам тоже верхом. Спешился Лего, подсадили они меня в седло, сами вскочили на коней, меня — в середину, и помчались в Кахетию, за Амхету, в Матани.

Трудные были те времена для подобных проделок. Родители насчет нашего будущего все решили, когда мы еще качались в люльках. Слыханное ли дело — наперекор идти! Тут наши в бешенстве, Потолашвили, хватаются за оружие, там — Годжелашвили, только Годжелашвили не защищать нас собираются, наоборот, тоже нам угрожают, словом, одни распри, крик да шум. Свекор мой лежит, лица не кажет, свекровь плачет, братья-сестры друг другу уж и в глаза глядеть не решаются. Пять месяцев прожили мы так в Матани, Все было — и посредников присылали, и дрались, и до поножовщины доходило, и скотину к столбу забивали, и пировали, и бражничали. Сам Важа Пшавела, светлая душа, вмешался в наши дела, сын его, Леван, дважды приезжал к нам в Матани; вмешался и лесничий, прекрасный человек, — в общем, по прошествии пяти месяцев Лего и Жулакашвили Михаил положили конец этим волнениям, и вернулись мы с повинной головой к своим. А обвенчались еще там, в Кахетии. Однако ж сторонились нас люди, словно были мы диковинкой какой. Габриэлу-то ничего, а меня чем только не попрекали, чего только я не выслушала, но выдюжила я, ни слезинки не пролила.

К себе нас Гамихарди не принял и не дал ничего. Ни он, ни мой отец. Да Габриэлу ничего и не нужно было от них. Поселились мы здесь, на бывшей стоянке дилижансов: имущество — что на нас, то и наше, а больше ничего. Да и эту стоянку подыскал для нас лесничий, уж очень он любил Габриэла, и денег одолжил, чтобы Габо купил что-нибудь для меня. Иногда тайком приходила к нам свекровь, приносила что могла под передником, плакала, Гамихарди проклинала, нрав его крутой и так же, тайком, уходила. Потихоньку приходили Габриэловы братья и сестры, тоже украдкой приносили