Жизнь-в-сновидении - Флоринда Доннер

— Я не могу сейчас объяснить тебе, почему я представил тебе своего друга как сына Эванс-Притчарда, для этого мне сначала пришлось бы рассказать тебе много всего о себе и моих целях. А это сейчас нереально.

— Почему нет?

— Потому что чем больше ты будешь обо мне узнавать, тем больше ты будешь привязываться, — он задумчиво посмотрел на меня, и по выражению его глаз я поняла, что он говорит искренне. — И я имею в виду не ментальную привязанность. Я хочу сказать, что ты привяжешься ко мне лично.

От такого вопиющего проявления наглости ко мне вернулась вся моя уверенность. Я засмеялась своим испытанным саркастическим смехом и отрезала:

— Ты совершенно отвратителен. Знаю я ваше отродье. Ты — типичный пример самодовольного латиноамериканца, с которыми я воевала всю свою жизнь.

Заметив на его лице удивленное выражение, я добавила своим самым высокомерным тоном:

— Как это тебе пришло в голову, что я к тебе привяжусь?

Он не покраснел, как я ожидала. Он хлопнул себя по коленям и стал неудержимо хохотать, словно ничего смешнее в своей жизни не слышал. И к моему полнейшему изумлению, стал толкать меня в бок, как будто я была ребенком.

Опасаясь, что рассмеюсь — я боялась щекотки, — я возмущенно взвизгнула:

— Как ты смеешь ко мне прикасаться!

Я вскочила, собираясь уйти. Меня трясло. А затем я поразила себя тем, что снова села.

Видя, что он готов опять начать толкать меня в ребра, я сжала руки в кулаки и выставила их перед собой:

— Если ты еще раз меня коснешься, я разобью тебе нос, — предупредила я его.

Абсолютно не обратив внимания на мои угрозы, он откинулся на спинку скамейки, запрокинул голову и закрыл глаза. Смеялся он весело, глубоким фыркающим смехом, от которого вздрагивало все его тело.

— Ты типичная немка, которая росла в окружении мулатов, — сказал он, повернувшись в мою сторону.

— Откуда ты знаешь, что я немка? Я никогда тебе этого не говорила, — сказала я дрожащим голосом, хотя мне очень хотелось, чтобы он звучал слегка угрожающе.

— Я понял, что ты немка, еще в нашу первую встречу, — сказал он. — Ты подтвердила это, когда соврала, что ты — шведка. Только немцы, рожденные в Новом Свете после Второй Мировой войны, могут так врать. То есть, если они живут в Соединенных Штатах, разумеется.

И хотя я не собиралась с ним соглашаться, он был прав. Я всегда ощущала, как в отношении ко мне у людей появлялась враждебность, стоило им узнать, что мои родители — немцы. В их глазах это автоматически делало нас нацистами. И даже когда я говорила, что мои родители были идеалистами, все равно ничего не менялось. Конечно, я вынуждена признать, что как и всякие добропорядочные немцы, они верили, что их нация лучше по самой своей природе, но в общем-то у них было доброе сердце, и всю свою жизнь они были вне политики.

— Все что мне остается, — это согласиться с тобой, — заметила я ядовито. — Ты увидел светлые волосы, голубые глаза, скуластое лицо, все, что по твоему мнению отличает шведов. Не слишком у тебя богатое воображение, правда? — я двинулась в наступление. — А зачем тебе самому понадобилось врать, если только ты не бесстыдный лгун по натуре? — продолжала я, помимо своей воли повышая голос. Постучав указательным пальцем по его запястью, я добавила с издевкой:

— Джо Кортез, а?

— А твое настоящее имя — Кристина Гебауэр? — выпалил он в ответ, подражая моей одиозной интонации.

— Кармен Гебауэр! — крикнула я, задетая тем, что он неправильно запомнил имя. Затем, смущенная своей вспышкой, я принялась хаотически защищаться. Через пару минут, сообразив, что сама не знаю, что говорю, я резко остановилась и призналась, что я и вправду немка, а Кармен Гебауэр — это имя подруги детства.

— Мне это нравится, — сказал он мягко, на его губах играла сдержанная улыбка.

Имел он в виду мою ложь или мое признание, я понять не смогла. Его глаза до краев были полны добротой и лукавством. Мягким, полным задумчивости голосом он принялся рассказывать мне историю своей детской подружки Фабиолы Кунз.

Озадаченная его реакцией, я отвернулась и стала смотреть на стоящий поблизости платан и сосны позади него. Затем, желая скрыть свой интерес к его рассказу, я стала заниматься своими ногтями — поджимать обрамляющую их кожицу и сдирать лак, методично и задумчиво.

История Фабиолы Кунз была столь похожа на мою собственную жизнь, что через несколько минут я забыла все свое наигранное безразличие и стала внимательно слушать. Я подозревала, что историю он выдумал, но вместе с тем должна была признать, что он выдавал подробности, которые может знать лишь дочь немцев в Новом Свете.

Фабиола якобы до смерти боялась темнокожих латиноамериканских мальчиков, однако она точно так же боялась немцев. Латиноамериканцы пугали ее своей безответственностью, немцы — своей предсказуемостью.

Мне пришлось сдерживаться, чтобы не расхохотаться, когда он описывал сцены, имевшие место в обед по воскресеньям в доме Фабиолы, когда два десятка немцев усаживались вокруг превосходно сервированного стола — там был лучший фарфор, серебро и хрусталь — и ей приходилось слушать два десятка монологов, которые играли роль беседы.

По мере того, как он продолжал выдавать специфические детали этих воскресных обедов, мне становилось все более и более не по себе: здесь был отец Фабиолы, который запрещал в доме политические споры, вместе с тем навязчиво старался их разжигать, выискивая окольные пути, чтобы отпускать пошлые шуточки в адрес католических священников. Или вечный страх ее матери: ее изысканный фарфор попал в руки этих неуклюжих олухов.

Его слова были сигналом, на который я подсознательно отвечала. Передо мной словно кадры на экране стали развертываться сцены воскресных обедов из моей жизни.

Я превратилась в сплошной пучок нервов. Мне хотелось выйти из себя и побить его, если бы только я знала как. Мне хотелось ненавидеть этого человека, но я не могла. Я жаждала мести, извинений, но от него их добиться было невозможно. Я хотела иметь над ним власть. Мне хотелось, чтобы он в меня влюбился, чтобы я могла его отвергнуть.

Пристыженная своими незрелыми чувствами, я сделала огромное усилие с целью собраться. Сделав вид, что мне скучно, я наклонилась к нему и спросила:

— А почему ты соврал о своем имени?

— Я не врал, — произнес он. — Это мое имя. У меня несколько имен. У магов для разных случаев есть разные имена.

— Как удобно! — воскликнула я саркастически.

— Очень удобно, — эхом подтвердил он и едва заметно подмигнул, что еще больше вывело меня из себя.

И тут он сделал нечто совершенно странное и неожиданное. Он обнял меня. В этом объятии не было никаких сексуальных примесей. Это был простой добрый спокойный жест ребенка, который желает утешить своего друга. Его касание успокоило меня столь полно, что я начала бесконтрольно рыдать.