Жизнь-в-сновидении - Флоринда Доннер

— Очень удобно, — эхом подтвердил он и едва заметно подмигнул, что еще больше вывело меня из себя.

И тут он сделал нечто совершенно странное и неожиданное. Он обнял меня. В этом объятии не было никаких сексуальных примесей. Это был простой добрый спокойный жест ребенка, который желает утешить своего друга. Его касание успокоило меня столь полно, что я начала бесконтрольно рыдать.

— Я такое дерьмо, — всхлипнула я. — Я хотела взять над тобой верх, и посмотри теперь на меня. Я в твоих объятиях.

Я уже было собиралась добавить, что пребывать в его объятиях мне нравится, как вдруг меня наполнил всплеск энергии. Словно очнувшись ото сна, я оттолкнула его.

— Оставь меня, — прошипела я и бросилась прочь.

Я слышала, как он задыхается от смеха, но это меня ничуть не беспокоило; мой всплеск внезапно рассеялся. Я остановилась, словно вкопанная, я вся дрожала, но была не в силах уйти прочь. А затем, словно меня притянуло огромной резиновой лентой, я вернулась на скамейку.

— Не расстраивайся, — сказал он добродушно.

Казалось, он точно знает, что это было такое, что притянуло меня назад к скамейке. Он похлопал меня по спине, как хлопают детей после еды.

— Не ты и не я это делаем, — пояснил он. — Нечто вне нас двоих совершает над нами действия. Это действует на меня долгое время. Я к этому уже привык. Но я не могу понять, почему это действует и на тебя. Не спрашивай меня, что это, — сказал он, предвосхищая мой вопрос. — Я не смогу тебе этого объяснить.

Я все равно не собиралась его ни о чем спрашивать. Мой ум перестал работать. У меня было совершенно такое же ощущение, как если бы я спала, и мне снилось, что я разговариваю.

Через несколько мгновений мое оцепенение прошло. Я почувствовала себя более живой и подвижной, однако не совсем так, как обычно.

— Что со мной происходит? — спросила я.

— Тебя фокусирует и на тебя давит нечто, что исходит не из тебя,— ответил он. — Нечто давит на тебя, используя меня как инструмент. Нечто налагает другие критерии на твои средне-классовые убеждения.

— Не разводи опять эти бредни насчет среднего класса, — слабо огрызнулась я.

Это выглядело скорее просьбой. Я беспомощно улыбнулась, чувствуя, что утратила всю свою обычную желчь.

— Это, между прочим, не лично мои мнения или идеи, — сказал он. — Я, как и ты, исключительно продукт идеологии среднего класса. Вообрази мой ужас, когда я лицом к лицу столкнулся с отличной и более сильной идеологией. Она разорвала меня на части.

— Что это за идеология? — спросила я кротко, мой голос прозвучал так тихо, что его едва можно было расслышать.

— Мне открыл эту идеологию один человек, — ответил он. — Или, точнее, через него говорил и действовал на меня дух. Этот человек — маг. Я писал о нем. Его имя Хуан Матус. Он тот, кто заставил меня посмотреть в лицо моему средне-классовому складу ума.

Однажды Хуан Матус задал мне важный вопрос: «Что такое, по-твоему, университет?» Я, разумеется, ответил ему как ученый-социолог: «Центр высшего образования». Он исправил меня, заявив, что университет следовало бы называть «Институт среднего класса», поскольку это — заведение, которое мы посещаем, чтобы совершенствовать наши средне-классовые ценности и качества. Мы, по его словам, посещаем университет, чтобы стать профессионально образованными. Идеология нашего социального класса гласит, что мы должны готовиться занять руководящие должности. Хуан Матус сказал, что мужчины ходят в институт среднего класса, чтобы стать инженерами, юристами, врачами и т.п., а женщины — чтобы обрести подходящего мужа, кормильца и отца для своих детей. Кто подходящий — естественно определяется ценностями среднего класса.

Я хотела возразить ему. Я хотела закричать, что я знаю людей, которые интересуются отнюдь не только карьерой или приобретением супруга, я знаю людей, для которых важны идеи и принципы, которые учатся ради получения знаний. Но я на самом деле не знала таких людей. Я ощутила ужасное давление на грудную клетку, и меня сразил приступ сухого кашля. Я стала ерзать на своем месте, но заставил меня делать это и не дал возразить ему не кашель и не физический дискомфорт. Виной всему была уверенность, что он говорит обо мне: я пошла в университет именно для того, чтобы найти подходящего мужа.

Я снова встала и приготовилась уйти. Я даже уже протянула ему на прощание руку, но тут ощутила, как что-то сильно потянуло меня за спину. Усилие было столь значительно, что мне пришлось сесть, чтобы не упасть. Я знала, что он меня не касался, — я все время на него смотрела.

Воспоминания о людях, которых я не вполне помню, о снах, которые не совсем забыла, толпой ринулись в мое сознание, образуя сложный узор, в котором мне не удавалось найти свое место. Неизвестные лица, обрывки фраз, темные изображения каких-то мест, размытые образы людей моментально отбросили меня в состояние некоего своеобразного забытия. Я была уже на грани того, чтобы вспомнить что-то обо всем этом калейдоскопе картин и звуков. Но информация ускользнула, и меня охватило чувство легкости и спокойствия — такого глубокого спокойствия, что оно напрочь стерло все мои желания отстаивать свои права.

Я вытянула перед собой ноги, так, словно меня ничто в мире не беспокоило, — а в этот момент это так и было — и принялась говорить. Я не могла вспомнить, чтобы когда-либо так откровенно о себе рассказывала, и не могла понять, почему я вдруг стала с ним такой раскованной. Я рассказала ему о Венесуэле, о своих родителях, о детстве, о своей неприкаянности, о бессмысленной жизни. Я рассказывала ему о таких вещах, в которых не признавалась даже себе.

— С прошлого года я занимаюсь антропологией. И сама не знаю, зачем, — сказала я.

Я начала понемногу ощущать себя не в своей тарелке от собственных признаний. Я беспокойно задвигалась на скамейке, но не смогла удержаться и добавила:

— Две вещи, которые больше интересуют меня — это испанская и немецкая литература. А быть на факультете антропологии —. противоречит всему, что я о себе знаю.

— Эта деталь меня бесконечно заинтриговала, — заметил он. — Я сейчас не могу в это вдаваться, но похоже, что я оказался здесь, чтобы ты меня нашла, или наоборот.

— Что это все значит? — спросила я, и тут же вспыхнула, сообразив, что я все интерпретирую и рассматриваю сквозь призму своей принадлежности к женскому полу.

Он, похоже, был полностью в курсе моего внутреннего состояния. Он ухватил мою руку и прижал к своему сердцу: —Me gustas, nibelunga! — воскликнул он аффектированно и чтобы не осталось сомнений, перевел свои слова на английский: — Я страстно влюблен в тебя, Нибелунген. — Он глянул на меня взглядом латиноамериканского любовника и громко расхохотался. — Ты была уверена, что рано или поздно я должен буду это сказать, так что с тем же успехом можно и сейчас.