Чувство реальности. Том 2 - Полина Дашкова

Спрашивается, зачем она понадобилась Рязанцеву именно сегодня вечером? У него дома сидит майор милиции. Вряд ли этому майору захочется беседовать об убийстве в присутствии какой-то незнакомой американки. Ее наверняка попросят выйти. Она будет сидеть где-нибудь в соседней комнате и ждать, пока они закончат беседу. Когда в итоге она попадет в свою кроваво-красную конуру? А там постельное белье воняет плесенью и нельзя принять нормальный душ. Оказывается, у человека значительно больше сил, если утром и вечером он может принять полноценный горячий душ. Но такие вещи начинаешь понимать и ценить, только когда их лишаешься.

— Мэри, вы что, спите? — донесся до нее хриплый удивленный голос.

— А? Да, извините, я задремала.

— Это вы меня извините. Я, наверное, должен был дать вам отдохнуть после перелета. Но дело в том, что у меня дома действительно сидит этот майор, и мне будет сложно беседовать с ним наедине, — он говорил по-английски, не отрывая взгляда от дороги, — возможно, со стороны это выглядит странно. Вы совершенно чужой человек, только сегодня прилетели. Но я не привык быть один. Как это ни смешно, когда я один, чувствую себя беззащитным, как будто я голый среди одетых. Вам это, наверное, непонятно.

"Почему, вполне понятно, — подумала Маша, — ты партийный лидер, деспот, потенциальный диктатор. Знаешь, как называлась одна из моих курсовых работ по психологии? “Деспотизм как осевое проявление эмоционального инфантилизма”. Для тебя главный кайф в жизни — власть. Но беда в том, что чем больше у тебя власти, тем выше твоя зависимость от тех, на кого эта власть распространяется. Властвуя, руководя, подчиняя, человек постепенно теряет границу между собой и окружающим миром. Я есть партия, я есть народ, я есть империя. Между прочим, переживания такого типа в шизофрении считаются регрессией к самым ранним периодам развития, к младенчеству. Власть невозможна без абсолютной зависимости. Лидер, даже такой маленький, как ты, не может существовать без своих подчиненных, как младенец без матери”.

— Обстоятельства сложились так, что никому из своего близкого окружения я больше не доверяю, — продолжал Рязанцев монотонным, напряженным голосом. — Вас мне рекомендовал Джозеф. К тому же я вас помню по Гарварду и даже помню, как вы отлично танцуете. Кроме вас мне сейчас поговорить не с кем. У вас в Америке в подобных ситуациях идут к психоаналитику, платят деньги и вываливают всю грязь, которая накопилась в душе. У нас это пока не принято.

— Да, конечно, — промямлила Маша сквозь зевоту.

— Знаете, это ужасное чувство, когда человек, которому ты верил, который был для тебя всем, в каком-то смысле даже твоим вторым “я”, вдруг оказывается предателем. Я постоянно ловлю себя на том, что пытаюсь ей что-то доказать, мысленно обращаюсь к ней и все время жду от нее ответа, оправданий, объяснений. Это ведь кошмар, от этого можно с ума сойти.

Они уже пересекли Кольцевую дорогу. Стемнело. Огни выхватывали из мрака его несчастное лицо. Несколько раз он едва не выезжал на встречную полосу. Визжали тормоза, сигналили машины, он вел свой “Мерседес” так нервно и беспомощно, что Маше стало страшно.

— С вами все в порядке? — спросила она, когда он едва не задел бампером фонарный столб на повороте.

— Дурацкое выражение! — вскрикнул он, и машина вновь неприятно вильнула. — Я рассказываю, как мне худо, а вы спрашиваете, все ли со мной о'кей.

— Извините, я имела в виду другое. Просто если вы себя плохо чувствуете, я могу сесть за руль.

— Не надо извиняться. И не надо садиться за руль. Мы уже совсем близко. Если вы поведете машину, мне придется объяснять вам дорогу. Мне предстоит тяжелый, ответственный разговор с этим майором, я должен успокоиться, хорошо соображать, а для этого мне необходимо выговориться, я не могу так долго все это держать в себе.

— Да, конечно, я понимаю, — смиренно кивнула Маша и потуже затянула ремень безопасности.

— Ничего вы не понимаете, — он помотал головой и потянулся за сигаретами, — мне ужасно худо, мне даже не с кем поговорить о том, что произошло. Куча людей вокруг, и все чужие, в лучшем случае равнодушные. Знаете, нормальное отношение одного человека к другому — это плохо скрываемое безразличие. Все остальное — патология, со знаком плюс или минус. Любое излишнее внимание должно настораживать. Я постоянно попадаю в эту ловушку. Мне кажется, если ко мне относятся хорошо, то вовсе не потому, что от меня чего-то хотят получить, а потому, что я заслуживаю этого, я такой замечательный, знаменитый. Самой страшной и коварной ловушкой была Вика. Она буквально обволакивала меня собой. Как осьминог выпускает чернильное облако, так она умела выпускать мягкий, нежный туман, такой, знаете, теплый, розовый, ароматный. Она умела использовать людей. Пресс-центр она превратила в свою свиту, все, от заместителя до редактора, стали мальчиками и девочками у нее на побегушках.

— Неужели? — удивилась Маша. — Я была в пресс-центре, со всеми познакомилась. Мне сложно представить Татьяну Лысенко, Вадима Серебрякова и тем более Феликса Нечаева в роли мальчиков и девочек на побегушках.

— Как раз Феликса она использовала без всякой меры, как будто он был ее собственностью. Впрочем, я подозреваю, это ему нравилось. Она пускала его в самые интимные сферы своей жизни.

— То есть?

— Ну, могла попросить застегнуть ей лифчик. Или отправить к себе домой за какой-нибудь мелочью. Однажды перед пресс-конференцией у нее сломался каблук, она послала Феликса за другими туфлями. Даже мне было неловко. Я предложил, чтобы поехал шофер, но она сказала, шофер обязательно перепутает и привезет не те туфли.

— А Феликс разбирался в ее гардеробе? Знал, где что лежит?

— Я же объясняю, она сделала его чем-то вроде своей дуэньи, при этом она могла не то чтобы унизить его, но у нее был такой стилек, знаете, подпустить к себе человека очень близко, а потом внезапно щелкнуть по носу, показать, что он для нее пустое место, после этого опять приласкать, подольститься. Она это так элегантно проделывала, что многие теряли голову. Я в том числе. Хотя меня, конечно, она по носу щелкать не смела. Мне казалось, она просто меня любит. На самом деле она никого не любила, кроме себя. Она всего лишь лимита, хищница. За мой счет сделала отличную карьеру, получила не только прописку, но и квартиру в Москве. У нее было все: деньги, престижная работа, — из нищей провинциалки она превратилась в московскую светскую львицу, ей нравилось шляться по всем этим тусовкам, иметь кучу шмоток, красоваться перед камерами, видеть свои фотографии в глянцевых журналах, общаться со знаменитостями и, как теперь выяснилось, спать с кем хочется. Все за счет моей любви, моего доверия. Нет, я понимаю, это нормально. Это закон жизни, закон психологии, а я вот дожил до седых волос и все никак не могу избавиться от иллюзий. В итоге остался в дураках. И главное, каждый про себя радуется моему унижению. Я ведь вижу их лица, ловлю взгляды, очень нехорошие взгляды.

"Господи, помоги!” — взмолилась про себя Маша, когда он, прикуривая, съехал на обочину и успел притормозить в нескольких сантиметрах от стального основания рекламного щита.

Он вел машину, как пьяный. Так водил только ее отчим. Рязанцев вообще чем-то напоминал отчима, народного артиста. Он тоже любил произносить монологи за рулем. Конечно, Рязанцев не пил в ресторане, но жалость к себе пьянила его сильней алкоголя. Совсем некстати пришло в голову, что как раз где-то здесь, на Ленинградке, мама с отчимом попали в аварию.

— Мне пятьдесят лет. Я лидер крупнейшей оппозиционной партии, глава влиятельной думской фракции, я баллотировался в президенты и набрал солидное число голосов. Если бы мою предвыборную кампанию организовали лучше, разумней, я набрал бы больше. Нет, я понимаю, президентом России я не стану, и мне не надо этого. У меня есть своя ниша в политике. Хотя, кто знает, если я очень захочу, по-настоящему захочу, не буду отвлекаться на ерунду, на множество всяких пустяков… — он помолчал минуту, напряженно думая, и вдруг выпалил, громко и сердито:

— Чем я хуже того, кто победил? Тут дело в простом везении, ну и еще в цинизме, в изворотливости, в умении перешагивать через трупы соратников и соперников. Главное, чтобы была сильная команда и толковый пиар.

"Успокойся, дорогой, президентом ты не станешь, это тебе не грозит, и сильной команды у тебя не будет, потому что ты сам слабый, — ехидно заметила про себя Маша, — и вообще, мне тебя теперь совершенно не жалко. Ты как будто забыл, что твою Вику убили. Тебя беспокоит твое уязвленное мужское самолюбие. Можно подумать, что она была всего лишь твоей любовницей и только этим заработала все, что имела. Ты забыл, как она выстраивала твой поганый имидж, как делала из тебя то, чем ты сейчас стал и чем так гордишься? Ты ведь ничего не можешь сам, тебе постоянно нужна нянька. Возможно, твоя Вика была не лучшей нянькой, она чего-то хотела и для себя тоже. Ты называешь ее лимитой. А сам ты кто? Забыл, где родился и вырос, как женился на москвичке и где она сейчас, твоя верная жена. В психушке! И диагноз у нее такой, за которым не врожденная патология, не органическая, а приобретенная. А Вику твою, коварную хищницу, убили, черт бы тебя подрал, а ты все ноешь, какая она плохая, неблагодарная, как тебя, бедного сиротку, обманула и предала”.