Соседи - Евгений Суворов

Арина слезла с печи и пошла зачем-то на кухню. В это время случилось неожиданное: Василий Емельянович поднялся из-за стола, расстегивая кобуру, вышел на середину избы и, повернувшись к Дементию, выстрелил в пол.

Арина выскочила из кухни и увидела Василия Емельяновича, сидевшего на стуле с пистолетом. По комнате прошел кисловатый запах сгоревшего пороха, и Арина мгновенно побледнела. Сказать, что она до смерти испугалась выстрела, было бы неверно. За свою жизнь она столько их наслушалась, что в первый миг даже не поняла, что случилось, потому что по громкости пистолетные выстрелы никак нельзя было сравнить с ружейными. Мало того, что, подрастая, дети часто стреляли в ограде в пятно, трижды она слышала ружейный грохот в своей избе: два раза пьяный бушевал Дементий, и один раз маленький Коля, ему было всего три года, нечаянно выстрелил из ружья в потолок, в котором и сейчас еще оставался глубокий след от картечи. Арину напугал не столько сам выстрел из пистолета, сколько то, что стрелял Василий Емельянович.

Дементий, не поднимаясь из-за стола, приказал Василию Емельяновичу:

— Спрячь свой ТТ и не хвастайся. Твоим пистолетом только баб пугать. Я на фронте из ППШ стрелял! Знаешь, сколько я фашистов убил?

— Знаю, — устало сказал участковый, руками причесывая длинные и потные волосы. — Сорок.

— Да, сорок. Это только тех, которых я видел, что убил. А ты сколько?

— Ни одного. Я с Японией воевал.

— Сколько ты японцев убил?

— Брось, Дементий Корнилович, не о том разговор, — сминая папиросу, а затем ожесточенно чиркая спичкой и прикуривая, сказал участковый. Дементий как будто и не слышал последних слов Василия Емельяновича и продолжал:

— Ты только успел посмотреть, как убегают японцы. А я четыре года воевал, у меня вся грудь была в орденах и медалях! Вот теперь ты мне и скажи: кто — ты и кто — я? А за стрельбу в доме ты будешь ответ держать. Будешь, — повторил Дементий, увидев, как Василий Емельянович криво усмехнулся.

— Ты мне, Дементий Корнилович, не грози, я не из трусливых. Если надо, отвечу. Но и ты кое за что ответишь. Не думай, что никто ничего не видит.

Василий Емельянович поправил кобуру, застегнул китель, оставил незастегнутой верхнюю пуговицу и, согнувшись, продолжал сидеть на стуле, разглядывая Дементия. Участковый совсем не замечал Арины, маленькой, потемневшей с лица, стоявшей прямо, как оловянный солдатик, около угла печи и воинственно глядевшей на участкового. Казалось: еще секунда — и Арина кинется на Василия Емельяновича и начнет его колотить маленькими кулачками или каким-нибудь предметом, который попадет ей под руку. Вместо этого Арина начала корить Василия Емельяновича каким-то жалким, просящим голосом:

— Емельянович, чем я тебе не угодила? Угощения полный стол, выпить дала, к Ане за бутылкой сходила… Скажи, что тебе надо?

— Тетка Арина, ты меня бутылкой не кори, я тебя не просил ходить.

От Арининого испуга и следа не осталось, она крикнула на участкового:

— Что ты в избе стреляешь, паразит ты такой? А то схвачу полено и так тресну, что твоя голова разлетится!

— Для чего я стреляю, про то знаю я один. И еще он знает, — Василий Емельянович указал на Дементия, сидевшего за столом с недоумевающим лицом и не знавшего, на кого наброситься — на Арину или на участкового.

21

О том, что Василий Емельянович стрелял у Дементия Лохова в избе, стало известно всей Белой пади. По-разному оценивали белопадцы это событие. После недолгих пересудов определилось два главных мнения. Жители Ушканки, Советской и половина Боковы считали, что участковый напился и устроил пальбу в доме. За такие дела, говорили они, с участкового надо бы спросить построже, и, если бы это был не Василий Емельянович, свой человек (на Белой пади он кое-кому приходился родственником), то неизвестно, чем бы кончилась для него стрельба.

Вторая половина Боковы, начиная от дома Жегловых, и главная улица Белой пади считали по-другому: Василий Емельянович выпил мало, был почти трезвый и стал стрелять, потому что Дементий доведет до белого каления кого хочешь. Василий Емельянович, конечно, допустил ошибку, — нельзя же стрелять в избе, если на тебя никто не нападает. Но раз уж стрелял участковый, то, значит, была причина, значит, есть грешок за Дементием…

Еще не остыли разговоры о том, что участковый стрелял в доме у Лоховых, еще строили предположения белопадцы о том, что не работать больше участковым Василию Емельяновичу, как был отмечен соседями Мезенцевых еще один вроде бы мелкий, но интересный факт: семнадцатого сентября, только закатилось солнце, к Мезенцевым по огороду зашел пастух Яков Горшков.

Мезенцевы привыкли к тому, что в последнее время часто заходил Дементий и что-нибудь рассказывал. Заходили и другие белопадцы, которые давно не были у Мезенцевых, и, посочувствовав, уходили. Иногда в этом было что-то неприятное — лишнее напоминание, что вот, мол, у вас что-то случилось…

По Белой пади разнесся слух, что рано утром доярки видели за фермой какого-то мужика. Как он одет, какого роста, не разглядели — был туман. Доярки сказали сторожу. Тот с ружьем поплутал по краю леса — боялся заходить вглубь или не хотел мочить по росе сапоги — и вернулся, сказав, что не только человека, а даже следов никаких не видел. Доярки тут же просмеяли сторожа, так как видели, что он ходил вдоль дороги, не углубляясь в лес. Сторож на хохот доярок не обратил никакого внимания. Но чтобы к нему не было претензий, он задержался на ферме дольше обычного, дважды прогуливался с ружьем около красного уголка, давая этим понять, что он не дремлет, а сторожит ферму, и ушел домой, когда кончилась дойка.

…Мезенцевы в сумерках ужинали, когда Яков, неслышно поднявшись в ичигах по крыльцу и так же неслышно пройдя по коридору, открыл двери и появился на пороге.

Александра Васильевна, а затем Петр Иванович пригласили его поужинать с ними, он отказался. Даже голодный Яков никогда не садился за стол у чужих. Он мог не есть целый день, и только дома — завтракал, обедал или ужинал. Может, поэтому его никогда не видели на гулянках. Яков не мог прийти по пустяку, скорее всего, было что-то серьезное, и Петр Иванович, кладя ложку, прищелкнул ею об стол, как бы говоря: все, ужин окончен. Они прошли в самую дальнюю, Володину, комнату, сели — Петр Иванович на кровати, Яков — на стуле, — поговорили о житье-бытье, но обоим не терпелось начать разговор о главном.

— Есть что-нибудь новое? — спросил Петр Иванович, перекладывая Володины книги с середины кровати к подушке и боком взглядывая на Якова. — Что-нибудь серьезное?

Разговор предстоял длинный: Якову нужно было рассказать о том, что они видели с Дементием на Ильинке, недалеко от которой пасли сегодня коров, как он вел следствие на Ушканке и попал в историю, из которой не знал, как выпутаться. Хотелось расспросить Петра Ивановича, зачем участковый приходил к Дементию, и правда ли, что он стрелял у него в доме. Немного помолчав, Яков решил все-таки начать с того, как он попал в историю.

Не найдя ничего подозрительного на Ушканке, Яков стал присматриваться на Советском, затем — на Бокове, на которой он жил сам. Его дом от главной улицы Белой пади отделял только проулок, ведущий к кузнице, стоявшей, как и клуб, недалеко от реки.

Пока Яков вел следствие на Ушканке, случилось непредвиденное: он, можно сказать, подружился с Феней, которую не любил с войны. Случилось что-то такое, что заставило его по-другому, как бы со стороны, взглянуть на себя, на Феню, на Фениного мужа и на всех, кто жил на Ушканке.

Феня, с которой он около двадцати лет не разговаривал, — перебросился с нею за все эти годы несколькими словами, — и которая ему и всем жителям Белой пади платила тем же, та самая Феня, которая и платок как будто нарочно повязывала на самые глаза (а чуть пригнет голову — и глаз не видно), вдруг стала разговаривать, и ушканские видели, как Яков на своем Гнедке простаивал у ворот или привязывал коня и заходил к Фене в ограду и они о чем-то говорили.

Вначале Яков думал, что Феня притворяется, скрывая кого-то у себя в доме, — а притворялся, выходит, он, Яков, когда заговаривал с нею, следил за каждым ее взглядом, словом, движением, пытался угадать, о чем она думала на самом деле, когда говорила с ним, и каждый раз старался заглянуть в самые потайные уголки Фениной усадьбы, и это ему удавалось, потому что Фене и ее мужу в голову не приходило, что Яков все рассматривает с другой целью, а не просто так, из любопытства.

Он побывал в сенях, в избе, в летней кухне, в сеннике, в бане. Не было только возможности заглянуть в кладовку и на чердак, в особенности — на чердак, где, скорее всего, мог скрываться чужой человек.

Два раза Яков прошел по огороду и рассматривал не сколько чего посажено, что и как растет в огороде, а зорко оглядывал каждую сосну и березу, каждый куст за Фениной усадьбой, за которыми, как ему казалось, кто-то спрятался, наблюдает за каждым шагом Якова и ждет только одного — когда пастух поскорее уберется отсюда.