Прыжок через быка - Илья Франк

Тут же мы видим и женщину – ассистентку Матто, собирающую деньги в толпе. Таким образом пара Дзампано – Джельсомина отражена в паре Матто – его ассистентка (это подчеркивается также тем, что Джельсомина и Матто – белокурые, а Дзампано и ассистенка Матто – черноволосые. Получается крест-накрест). Кроме того, когда Дзампано с Джельсоминой поступают в бродячий цирк, Матто учит Джельсомину музыке для сопровождения его номера – как раньше это делал Дзампано. (Но Дзампано хочет, чтобы Джельсомина работала только с ним, – из-за чего конфликт обостряется.) Джельсомине Матто очень нравится, она смотрит на него с восторгом. (При этом заметьте, что оба как бы безумны – не по-настоящему, но именно как бы: она похожа на фею, он – дурачится.) Про Джельсомину в конце фильма одна женщина рассказывает: «Была словно сумасшедшая (era come matta). Мой отец нашел ее на побережье».

В определенный момент Дзампано предстает как «Тень»: приезжает на своем мотоцикле с фургоном, звучит мрачная и тревожная музыка, он снимает черную повязку со рта (сравните это с одним из индейских близнецов, лишенным головы-лица), запихивает с побоями сопротивляющуюся Джельсомину в фургон. Матто в одной из ближайших к этой сцен, во время представления в цирке, появляется с картонными крылышками – и прыгает из-под купола на лошадь. Это Ангел.

Мы имеем близнецов: Дзампано и Матто. Герой совершает прыжок, переход по канату, герой в дороге (собственно, название фильма). (Как сказано у Ницше в книге «Так говорил Заратустра»: «В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель».) В случае удачи – получится веселый и умный клоун Матто, в случае неудачи – останется угрюмый и тупой Дзампано. (Интересно сравнить с романом Достоевского «Идиот»: «белокурый» князь Мышкин в плаще и «почти черноволосый» Рогожин[126] в тулупе, оттеняющем, видимо, что-то звериное в его облике: «Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий,[127] черный, крытый тулуп». И крестиками обменялись. И оба подле Настасьи Филипповны.)

Или так: Дзампано предстоит духовный путь, во время и в результате которого он должен стать Матто («безумцем»). Не буквально стать таким же, как Матто, а стать другим Дзампано, стать Zampanу matto. У него должно открыться особое зрение.

Посмотрите на сосуд в виде головы одноглазого человека из долины Чикама, Перу (около 250–550 годов н. э.): глаз слева закрыт, глаз справа открыт (сравните с уже виденными вами маской духа, где глаз справа иной, особенный, – и рисунком тролля, где открыт только глаз справа):

Это путь героя, отраженный в изображении лица.

Сравните также этот единственный, волшебный глаз с единственным глазом людоеда Полифема (который, как и Минотавр, является сыном Посейдона – бога моря, то есть «первоосновы жизни»). Одиссей лишает его этого глаза (то есть как бы забирает способность особого видения себе). В мифе об Одиссее в пещере Полифема очевидно отражен обряд посвящения, где Полифем (неразрывно со своей пещерой) играет роль одновременно «Тени» и «мифического зверя». Он разрывает и поедает пришельцев. Спасаются же герои, приняв животный вид: спрятавшись под овцами.

Одиссей и его спутники ослепляют Полифема. Изображение на амфоре, около 650 года до н. э. Одиссей изображен светлым.

Одним лишь действующим глазом обладает и Квазимодо (в романе Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери»). Вот это лицо-маска:

«Трудно описать этот четырехгранный нос, подковообразный рот, крохотный левый глаз, почти закрытый щетинистой рыжей бровью, в то время как правый совершенно исчезал под громадной бородавкой, кривые зубы, напоминавшие зубцы крепостной стены, эту растрескавшуюся губу, над которой нависал, точно клык слона, один из зубов, этот раздвоенный подбородок…»

Магическим у него является закрытый глаз (во всяком случае, в восприятии сплетничающих о нем парижан):

«– У него только один глаз, а другой закрыт бородавкой, – заметила Гильометта.

– Это не бородавка, – возразил Робер Мистриколь, – а яйцо, которое заключает в себе подобного же демона, в котором, в свою очередь, заложено другое маленькое яйцо, содержащее в себе еще одного дьявола, и так далее».

Примечательно также, как Квазимодо сливается с собором:

«Это было его жилище, его логово, его оболочка. Между ним и старинным храмом существовала глубокая инстинктивная привязанность, физическое сродство; Квазимодо был так же неотделим от собора, как черепаха от своего щитка. Шершавые стены собора были его панцирем».

Вот, «мифический зверь» – и в нем заключена «Тень». А то, что этот зверь – черепаха и что у нее вместо головы – лицо Квазимодо, то есть маска, так это нам привет от индейца Шбаланке.

Кстати, Гюго дразнит Квазимодо «горбатым циклопом». Но и Нотр-Дам у него – циклоп:

«В эти прозрачные, теплые, безоблачные дни бывает час, когда хорошо пойти полюбоваться порталом собора Богоматери. Это то время, когда солнце, уже склонившееся к закату, стоит почти напротив фасада собора. Его лучи, становясь все прямее, медленно покидают мостовую Соборной площади и взбираются по отвесной стене фасада, выхватывая из мрака множество его рельефных украшений, между тем как громадная центральная розетка пылает, словно глаз циклопа, отражающий пламя кузнечного горна».

Вот еще раз собор как зверь (поглотивший здесь Клода Фролло):

«Он бросился бежать по церкви. Но ему почудилось, что храм заколебался, зашевелился, задвигался, ожил, что каждая толстая колонна превратилась в громадную лапу, которая топала по полу своей каменной ступней, что весь гигантский собор превратился в сказочного слона, который пыхтя переступал своими колоннами-ногами, с двумя башнями вместо хобота и с огромной черной драпировкой вместо попоны».

«Дорога» – это, как известно, неореализм. Что такое неореализм? Это когда всю дорогу идет сплошной реализм, а затем, на каком-то повороте (точнее, на повторе) вдруг понимаешь: это символизм.[128] Когда Дзампано в начале фильма рвет цепь и говорит свои слова, в этом нет никакого символизма, это ничего не значит. А когда это происходит в конце фильма – вдруг значит. Не сразу символизм, а потом. И перед человеком раскрывается книга его жизни. Море в конце фильма как раз и есть такая книга жизни для героя. Как сказано у Гёте: «И отражает смысл великий прошлых дней». Дзампано смотрит на море – и видит, и постигает всю свою жизнь. У Новалиса и Уэллса – фантастика, у Феллини – то же самое, та же фантастика, та же сказка – но в самой жизни.

Жрецы древности читали (или пытались читать) книгу жизни при помощи гадания: по внутренностям жертвы, по трещинам на панцире черепахи. И разрезанная жертва, и растрескавшийся на жертвенном огне черепаший панцирь, и море в фильме Феллини – это мифический зверь (поедающий и поедаемый, расчленяющий и расчленяемый), через которого проходит герой, обретая способность читать «приметы».

Это китайская запись предсказаний на панцире черепахи. Здесь хорошо видно, что это и книга (текст), и мифический зверь, «первооснова жизни». Сравните со строками поэмы Лермонтова «Мцыри»:

………………Лишь змея,Сухим бурьяном шелестя,Сверкая желтою спиной,Как будто надписью златойПокрытый донизу клинок,Браздя рассыпчатый песок.Скользила бережно, потом,Играя, нежася на нем,Тройным свивалася кольцом…

Или с тем, что рассказывает Мелвилл в главе романа, посвященной китовой коже:

«Открытая взорам поверхность туши живого кашалота является одним из многих его чудес. Она почти всегда бывает густо испещрена бесчисленными косо перекрещенными прямыми полосами, вроде тех, что мы видим на первоклассных итальянских штриховых гравюрах. Но линии эти идут не по упомянутому выше желатиновому слою, они просвечивают сквозь него, нанесенные прямо на тело. И это еще не все. Иногда быстрый внимательный взгляд открывает, совершенно как на настоящей гравюре, сквозь штриховку какие-то другие очертания. Очертания эти иероглифичны; я хочу сказать, если загадочные узоры на стенах пирамид называются иероглифами, то это и есть самое подходящее тут слово. Я прекрасно запомнил иероглифическую надпись на одном кашалоте и впоследствии был просто потрясен, когда нашел ее как-то на картинке, воспроизводящей древнеиндейские письмена, высеченные на знаменитых иероглифических скалах Верхней Миссисипи. Подобно этим загадочным камням, загадочно расписанный кит по сей день остается нерасшифрованным».

Книгой является и собор в романе Гюго:

«Уже давно, несмотря на весь свой ум, светившийся у него в глазах, кум Туранжо перестал понимать отца Клода. Наконец он перебил его: