Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов - Петр Мосеевич Пильский

превосходное знание языков — французского, немецкого, английского, итальянского, каким отличался Грибоедов. Но «отсюда же шло и то пренебрежение к «французикам из Бордо», вертунам залетным из-за Рейна, какое питал сам Грибоедов и какое он внушил Чацкому. Это был особый русский барский национализм, с каким баре относились к иностранцам, которых они нанимали и через которых усваивали европейскую культуру».

Лыкошины, поселив своих сыновей у профессора Маттеи, поручили мальчиков родственному надзору Настасьи Федоровны Грибоедовой. Она относилась к ним, как мать: юные студенты проводили праздничные дни у нее, она сама приезжала к ним убедиться, все ли в порядке. «Много приятных воспоминаний оставило мне время, проведенное на школьных скамьях», — рассказывает Лыкошин. Устройство университета в то время было отлично от настоящего: здание нового университета было тогда принадлежностью Пашкова, с садом, наполненным разными диковинами (позже здесь поместилась Румян-цевская библиотека), а флигель по Никитской был занят под Императорский театр. В так называемом теперь старом университете залы бельэтажа были аудиториями для студентов; в большой средней ротонде была конференц-зала, а в боковом отделении, направо от входа с Моховой, была церковь. Верхний этаж был занят дортуарами казенных студентов и классами гимназистов. О многих профессорах Лыкошин вспоминает как о «галерее оригиналов». Черепанов, читавший всеобщую историю, говорил в таком стиле: "Милостивые государи. С позволения вашего, Семирамида была великая распутница (он употреблял более резкое слово)". Когда нам надоест, бывало, слушать эти глупости, мы, как школьники, зашаркаем ногами; профессор, добряк, рассердясь, уходит. Старик Гейм, со своей статистикой, всякий раз лишь отворит дверь, — начинает на скором бегу к кафедре бормотать под нос себе лекции, так что начало ускользало от нас и не могло быть записано в тетрадях наших».

Экзамен на кандидата Лыкошин держал вместе со своим приятелем Грибоедовым. «Нас обоих в конференц-зале экзаменовал тогдашний ректор Гейм в присутствии наших гувернеров — Мобера и Петрозилиуса. Без хвастовства скажу, что я гораздо лучше Грибоедова отвечал, и вместе с ним провозглашены мы были кандидатами. Как чванился я моим шитым воротником!» Владимиру Лыкошину было 15 лет, Александру Грибоедову шел всего 14-й год, когда он получил аттестат на звание «кандидата 12 класса».

О самом Грибоедове Лыкошин, отлично его знавший, к сожалению, говорит мало. Вот выдержка из этих немногих строк: «В ребячестве он нисколько не показывал наклонности к авторству и учился посредственно, но и тогда отличался юмористическим складом ума и какою-то неопределенною сосредоточенностью характера. Вспоминаю одну из его детских шалостей: в одно прекрасное утро он вздумал остричь наголо свои брови, которые были очень густы; за это ему порядочно досталось от матери. Отца его мы почти никогда не видали, он или жил в деревне далеко от семьи, или, когда приезжал в Москву, проводил дни и ночи за азартною игрою вне дома и расстроил сильно имение».

Сравнивая «век минувший» с «нынешним» (который теперь тоже «доисторическое» время), Лыкошин находит, что тогда «жили привольнее; не было утонченных прихотей роскоши, но барство как-то ярче проглядывало во всей обстановке жизни. Толпы слуг, прилично одетых, вежливой внимательностью показывали, что довольны своим состоянием и за честь считают служить своим господам. Экипажами не щеголяли, но щеголяли упряжью; в чинах статского советника и выше иначе не ездили, как цугом, шестериком, с двумя форейторами, лошади в шорах, кучера и вершник в ливреях и треугольных шляпах, никогда менее двух лакеев на запятках, а иногда и три. Одни купцы ездили парой. И, несмотря на хлебосольство, на содержание огромной дворни и большого числа лошадей в городе, мало имений заложено было в Опекунском совете и редко о ком говорили, что долги его не оплачены».

Это, конечно, слишком идиллическая картина, которой можно противопоставить немало цитат из «Горя от ума». Лыкошин даже «нигде в то время не встречал» ни Фамусовых, ни Репетиловых, ни всех этих комических типов, за верность которых ручается громкая слава, заслуженная «этой комедией». Правильнее было сказать: «встречал, но не замечал», как не замечает человек мало наблюдательный своей привычной обстановки.

Лыкошин рисует, кроме Москвы, и деревенскую усадебную жизнь, в частности, поместье брата Настасьи Федоровны — Хмелиту Вяземского уезда. Его владелец, Александр Федорович Грибоедов, «был беспечный весельчак, разорявшийся

в Москве на великолепные балы, и в деревне жил на широкую руку, без расчета, хотя и не давал праздников... Для воспитания дочери, которая потом вышла замуж за князя Паскевича, держали трех учителей иностранцев. Сам Александр Федорович женился первым браком на княжне Одоевской, вторым — на Нарышкиной. Соседи кругом тоже были титулованные. Поблизости находился Холм Уваровых. Его хозяйка, Дарья Ивановна (мать известного министра народного просвещения, автора знаменитой формулы — «Православие, Самодержавие, Народность»), жила долго, воспитывая сыновей, в Париже и сильно расстроила имение. Она была мастерица рассказывать по-французски даже самые обыкновенные вещи с забавной и легкой насмешкой. У нее водились приживалки, которых сплетни веселая старушка не прочь была послушать. Она сбывала соседкам поношенные наряды, привозимые во множестве из зимних поездок в Петербург, и выменивала их на более существенные вещи — нитки, чулки, птицу и подобные хозяйственные потребности. На вакации приезжали к ней сыновья — изящные молодые аристократы со своим важным гувернером аббатом Монкен, «и этот дом был, — вспоминает Лыкошин, Для нашего детства училищем высшего тона». В уваровском доме получалось много иностранных книг и журналов, которыми пользовалась и соседняя молодежь.

Приехав домой в 1811 году из Петербурга, где он поступил на службу, после трехлетнего отсутствия, Лыкошин заметил большую перемену со времени первой войны с французами. «Усиленные наборы и так называемая первая милиция значительно уменьшили дворовую прислугу. Отец, справедливо желая сберечь крестьянские дворы, отдал большую часть молодых музыкантов в рекруты, а лучших из них предложил ему известный аферист С. А. Якушкин выменять на крестьян, и от него те поступили в оркестр графа Каменского, имевшего в Орле свой театр и известную музыку. Затем уничтожил отец и псовую охоту и вообще сократил всякую излишнюю роскошь». К этой «роскоши» не относились домашние шуты. «В тогдашних дворянских домах, — вспоминает Лыкошин, — не обходилось без шутов, и это ремесло отправляли большею частью бедные дворяне, как выгодное для них благодаря разным подаркам. Были даже шуты иностранцы». Отец Лыкошина, «хотя человек серьезный, любил пошутить с этими жалкими приживальщиками».

Воспоминания Лыкошина дают любопытные штрихи и о религиозных настроениях грибоедовского барства. Сам автор «Горя от ума», как и Лыкошин, были и остались людьми религиозными. Дочь Лыкошина вспоминает о своем духовнике, Вяземском протоиерее Горянском: «Он был замечателен по уму, по знаниям,