Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов - Петр Мосеевич Пильский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увы, в его романе отразились не только 1828 год, о котором он пишет, но и год 1928 и советская Москва, в которой он пишет. Он дает нам своего Грибоедова sauce (с приправой (фр.).) Пильняк. В его стиле есть Гоголь в двойном преломлении (через Белого и Пильняка). Очень хорошо удается Тынянову все гротескное — Булгарин, грек-чиновник Родофиникин («пикуло человекуло»), балерина Катя Телешова, отставной Ермолов, Чаадаев, чрезвычайно окарикатуренный. Самые лучшие главы его романа — главы о Персии. Любопытна фигура Самсон-Хана, русского унтер-офицера, перебежчика, ставшего командиром полка русских дезертиров. Любопытен этот типичный унтер в персидской обстановке, его отношения с персианкой-дочерью. Образец для него было нетрудно сыскать в теперешней России.
Но, усиливая все характерное, красочное до гротеска, Тынянов совершенно не использует, «смазывает» все лирическое, все духовное. Самое глубокое и трогательное, что было в жизни Грибоедова, его предсмертный роман, необыкновенно бледен в книге Тынянова. Прекрасное письмо Грибоедова (к сожалению, оно адресовано Булгарину) о том, как он объяснился в любви полуребенку Нине Чавчавадзе, художественно стоит всей длинной книги Тынянова. Брат его невесты, какой-то Давыдчик, обрисован живее, чем сама прелестная княжна Нина. Тынянов цитирует отдельные фразы письма, но они у него приобретают другой оттенок (так, например, трогательное в контексте грибоедовского письма «я повис у нее на губах»). Сохранилось еще одно письмо Грибоедова, написанное незадолго до смерти его петербургской приятельнице Варваре Семеновне Миклашевич. В этом письме есть замечательное место, изумительные слова его девочки-жены: «Как это случилось! Где я, что и с кем! Будем век жить, не умрем никогда».
«Слышите? — пишет Грибоедов, — это жена мне сказала, ни к чему доказательство, что ей шестнадцатый год...» Нам кажется, когда мы читаем это письмо, что эти слова говорят скорее не о юности, а о большой глубине ее натуры (подтвержденной всей ее последующей жизнью). Они полны таким напряжением счастья и предчувствием гибели, таким метафизическим ощущением бренности, преходящести жизни, что на память приходит фаустовское «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» Их цитирует и Тынянов, но как они затериваются у него в неудачном обрамлении! Начать с того, что Грибоедов писал свое письмо с дороги, из монастыря Эчмиадзина, «под сводами древней обители». Он описывает дорогу, где «бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас со счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось». Он описывает встречу в Эчмиадзине «с крестами, иконами, хоругвями, пением, курением». Все это дает красочность, создает настроение дороги, тревоги... Он ласково пишет о жене: «Жена моя, по обыкновению, смотрит мне в глаза, мешает писать, знает, что пишу к женщине, и ревнует». Все это дает как бы фон для ее изумительных слов. Между тем, Тынянов, казалось бы ничем не стесняемый в своем мозаичном повествовании, вдруг счел нужным пожертвовать исторической правильностью для чего-то вроде единства действия, и вместо дороги, вместо поэтического монастыря, переносит эту сцену в Тавриз; действие происходит за ужином, где «Грибоедов засмотрелся на лысый сыр и нашел в нем сходство с Булгариным». Тынянов подчеркивает, что Нина-девочка заставляет его болтать глупости, и немудрено, что у него, как наивность, звучат ее слова: «Будем век жить, не умрем никогда».
Тынянов кончает свой роман сценой встречи Пушкина с прахом Грибоедова. Заключительные слова романа — цитата из Пушкина: «Что везете? — Грибоедова». Но и в этой заключительной главке он ослабляет цитаты своим орнаментом, своей выдумкой. Пушкин кончает свои замечательные страницы о Грибоедове в «Путешествии в Арзрум» словами: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны».
Автору «Смерти Вазир-Мухтара» нельзя сделать этих упреков: он не ленив и любопытен. Но пробел, о котором жалеет Пушкин, остается незаполненным и после его книги.
М. Цетлин
Р. Словцов
(Николай Викторович Калишевич)
Мать Грибоедова
Главой грибоедовской семьи была мать будущего драматурга Настасья Федоровна, рожденная тоже Грибоедова, из другой ветви этого старого дворянского рода. С мужем Сергеем Ивановичем, отставным майором, она жила не в ладах. Большую часть года тот проводил в рязанской деревне, а когда приезжал в Москву, то дни и ночи играл в карты и сильно расстроил свое имение. Воспитанием детей — сына Александра и дочери Марии, прекрасной музыкантши, — Настасья Федоровна руководила сама, и ее характер отразился и на отношениях к детям. «Это была, — пишет лучший биограф А. С. Грибоедова Н. Пиксанов, — знатная русская барыня, умная и любящая, но нетерпимая, страшно резкая в своих приговорах и деспотически властная даже в любви». Ее отношения к сыну очень напоминают мать Тургенева, резкостью она похожа на Ахросимову из «Войны и мира», и старуха Хлестова из «Горе от ума» очень близкая ей родня. Современники свидетельствуют, что мать поэта была «некогда очень известна в Москве по своему уму и резкости тона». Л.Н. Майков, со слов короткого знакомого Грибоедова, приписывает Настасье Федоровне руководство первоначальным домашним воспитанием сына и называет ее «женщиной очень просвещенной». Но это был ум своеобразного домостроевского склада. Когда такой ум соединяется с властным характером, — это становится тяжелым для окружающих и прежде всего для детей.
В письмах самого Грибоедова есть немало, — всегда, впрочем, сдержанных, — сетований на тяжелый характер матери. За три года до смерти он жалуется ближайшему своему другу Бегичеву на «зависимость от семейства». Десятью годами раньше, в 1816 году, он пишет тому же Бегичеву: «Неужели все заводчика корчишь? Перед кем, скажи, пожалуйста? У тебя нет матери, которой ты обязан казаться основательным; будь таким, каков есть». Видно, Грибоедову не раз приходилось ломать себя в угоду матери, чтобы казаться не таким, как есть. «Матушка никогда не понимала глубокого сосредоточенного характера Александра, а всегда желала для него только блеска и внешности», — свидетельствует сестра и чуткий друг поэта Марья Сергеевна. В 1818 году Грибоедов поверяет тому же Бегичеву одну из тяжелых сцен, которые приходилось ему испытывать не однажды. «В Петербурге, — пишет он, — судят обо мне и смотрят
