Вот моя деревня - Светлана Викарий

Наконец, она появилась во дворе с ворохом помидорных пасынков. Тут и сообщила:

— Маню продала. В Привольное.

Однако, Маня на второй день к вечеру явилась сама, прошагав полем, вдоль железки самостоятельно пятнадцать километров от Привольного, полностью оправдав поговорку: «Пятнадцать километров для бешеной коровы совсем не крюк». Вид у нее был усталый, обиженный. Остановившись посреди родного двора, из всех запахов Маня выделила доносившийся из хлева запах родной стайки, где она выросла и была безмятежна целых пять лет своей жизни. И она привычно замычала, сообщая о своем возвращении. Наталью от коровьей верности слеза прошибла по самое не могу.

— И что же с тобой теперь делать, Маня? Деньги-то я уже Кирюхе предназначила. На институт. Да и нельзя мне больше тебя оставлять. У меня школа. Времени на тебя совсем не хватает. Знаешь ведь.

Маня знала. Кроткая слеза вылилась из лиловых коровьих глаз. Так они стояли посреди двора и ревели обе, оттого что жизнь несправедлива и к коровам и к женщинам.

Наталья позвонила новым хозяевам, они приехали на квадроцикле, привязали Маню и тихонько отправились назад по асфальтированной дороге, жалея разбитые Манины ноги.

А через неделю удачно продала свою высокоудойную коровку и Аля Хромова. Осталась на всю улицу Садовую черно-белая Пташка у Верки Брынды. Ей без коровы никак было нельзя — шестеро ребятишек.

Маугли

Димку она забрала 24 августа, прямо из лагеря, в этих же шортах и майке, рваных сандалиях. Из вещей к нему прилагалась только толстая папка с медицинскими документами. На прощанье Нина Михайловна сказала, что, конечно, Димка звезд с неба хватать не будет, но надо же кому-то и обувь латать, и улицы чистить! Вика поняла намек на будущее. Но верить в это не хотелось. Нет, она не даст запугать себя. Она знала, что она сильная, здоровая, образованная женщина, которая всегда справлялась с любыми жизненными ситуациями. Это называлось социальной адаптацией. И не имело никакого отношения к ее личной жизни.

Круги под голубенькими ясными глазенками Димки были темно-лиловые, давнишние, пугающие. Движения неровные, угловатые. И все же это был обаятельный открытый безрадостному для него, не родному миру ребенок.

Дома, когда открыла его медицинскую папку, ей стало дурно. Димке были выставлены практически все диагнозы, способные устрашить кого угодно. Была у него и инвалидность, в шесть лет ее сняли. Она читала выводы врачей и ужасалась: «Улыбается только тогда, когда видит конфету. Спотыкается и падает на ровном месте».

Но это было в три года. В пять лет он умудрился запихать себе в носовой проход канцелярскую кнопку с острым шипом, которую пришлось извлекать хирургически. Лежал в больницах он регулярно для установления очередного диагноза. И там был приучен к таблеткам, ел их горстями, считал, что они очень вкусные, а совсем не горькие.

Сейчас же Димка бегал, прыгал, смеялся, плакал, говорил, и все функции, свойственные человеку вроде были ему подвластны. Надо было готовить его в первый класс. Она кинулась одевать его. Все новые вещи сидели на нем коряво, через час он становился какой-то расхристанный. Едва ли ниоткуда появлялись пятна, пуговицы отрывались, замки ломались, вещи рвались по швам.

У него не было абсолютно никаких жизненных навыков, он не понимал, почему загорается свет в комнате? Но неловкие его ручонки ощупывали и уничтожали все подряд — вещи, фотографии, книги… Пришлось срочно поднимать все вещи на недосягаемую для него высоту, прятать и постоянно выхватывать у него из рук, объясняя значение каждой вещи.

Она поняла, что это Маугли. И чем же гордилась Нина Михайловна? Кто же тогда другие?

Она умоляла его не говорить во дворе ребятишкам и в школе, что он прибыл из детдома. Но Димка не смог смолчать. Он вообще молчать не умел. Ровно в семь утра он, как чертик выпрыгивал из своей табакерки, открывал рот, и это отверстие не закрывалось до тех пор, пока он не засыпал. Впрочем, говорил он и во сне, плакал, стонал, смеялся, пинался, как детеныш зебры. Это был какой-то словесный понос, причем, состоящий всего из ста слов. Вскоре стали понятны основные интересующие его темы: новый брат Сашечка и кошка Пуся. Капризная, подушечная кошка немилосердно драла его, он все равно протягивал к ней свои цепкие, с искусанными ногтями, ручонки.

К самой Виктории он относился вполне прохладно, стал называть ее мамой только потому, что так называл ее Саша. Братик Сашечка вызывал настоящий восторг. Димка готов был прилепиться к нему, приклеиться, заглядывать в его равнодушно-холодные глаза и лепетать свою чепуху, которая Сашку только раздражала. Сашка не находил в себе сил относится к нему хотя бы нейтрально.

В первую неделю в школе он поставил на уши весь педколлектив. Во время урока он встал, и простым, отточенным накануне карандашом чиркнул соседа Витю по щеке. Глаз Витин не пострадал, но кровь хлынула ручьем. Витя онемел, а потом побледнел, затрясся и с ним случился эпилептический припадок. Он тоже был болезный страдатель из благополучной семьи.

Педагогам школы реакция Виктории показалась странной.

— А страшного ничего не произошло. — Спокойно говорила она трясущейся учительнице и возмущенному завучу. Тогда еще она могла быть вполне спокойной и уверенной в себе. — Скажите «спасибо» министру образования. А если б вам интегрировали в класс дауна? Как бы вы гасили реакцию на него всего класса? И что бы могло произойти? Вы работаете в новых стандартах, которые вы ни психологически, ни методически не освоили. Хотя, согласна, освоить их душа не лежит. Но мой вам совет, вы еще очень молодая учительница — видовых детей и эпилептиков нельзя садить вместе. И даже, как вы убедились, рядом! Этот Витя уже две недели пристает в Димке, когда я забираю его из школы. Димке он не нравится. Вот и реакция. А если бы они сидели в разных концах класса — этого бы не случилось.

Учительница вняла советам Виктории и перелопатила весь класс. Виктория посоветовала посадить детей знака огня на самые дальние парты, а земли и воды вперед, чтобы холерики и сангвиники не будоражили более спокойных. Уже через неделю она благодарила Викторию.

— Чудеса! Работать на уроке стало намного легче.

Потом учительница, из уважения к Виктории, на продленке много времени уделяла Димке. Он благополучно освоил азбуку, потихоньку начал читать и считать. Вопрос о переводе его в седьмой вид даже не затрагивался.

Митька

Надя прибежала уже под вечер — Виктория в это время клеила обои в летней комнате — на Лешку надежды оставалось мало. Он не появлялся уже целую неделю, а время шло. В сентябре детям в школу идти, а он за ванную совсем не брался. Виктория устала с ним ссориться. Их отношения совершенно расстроились. Лешка наглел, понимая, что она знает его подноготную. Как и любому наркоману, ему стало все равно, деньги от нее он получил с избытком.

Она приглядывалась к нему в поисках доказательства своих нехороших догадок. Но руки у него были чистыми, он как бы демонстрировал свой крепкий загорелый торс — майки у него были совершенно открытые.

Ей ничего не оставалось, как по возможности доделывать самой.

— Что я тебе скажу… — Надя уселась на табурет в летней кухне перед телевизором, по которому показывали очередной американский фильм. Вид у нее был неспокойный. — Выпить есть?

— Ну, есть? Так что случилось?

— Халемындра… ведьма… — Надя приглушенно всхлипнула. — Митьке моему ноги обрубила.

— Как обрубила? Митьке? Коту?

— Ну, да. Топором. Прихожу домой от Любани, вот час назад. Слышу, в дровнике жалко так мяукает кто-то. Еще не знала — кто. Я позвала, не выходит. А сердце почувствовало… Глянула. А там Митька лежит весь в крови… и задних лапок нет. Беленькие такие лапки были, как гольфики.

— Может, под поезд попал?

— Какой там! Разве смог бы он доползти так далеко от рельс? И след бы кровавый остался. Нет, Вовушка видел, что Халемындра к нам во двор заходила. Это сучье отродье, углядела, что я ушла — вот она и сотворила.

— Не может быть! И что же теперь делать? Он же погибнет.

— Только и придется Ваку просить, что б…ну это … его…

— А Вака что?.. Запроста?

— Запроста. За норму самоката. Прямо домой даже не могу идти.

Они выпили белого вина, которое Надя называла «ссакой» — ей бы покрепче. А Виктория была любительницей столового сухого. Ведь не зря два года ее жизни прошли в Испании.

— Еще новость. Сегодня от Шмары письмо получила.

— Из колонии? — Виктория уже была в курсе многих событий в деревне, благодаря Наде.

— Ага. В Колосовке сидит.

— Ну, и что пишет?

— Прощения просит. Бабка у нее умерла в Озерске, которая ее воспитала, а больше у нее никого нет. Вот она и расчувствовалась. Простите, пишет, тетя Надя. Я виновата, дрянь, я подзаборная. Вы были единственный человек, который терпел мои выходки. И ведь все могло быть по-другому. Это она так мне пишет. — Надя вздохнула. — Терпела. А как уж она хотела меня со свету сжить!