Спаси меня, вальс - Зельда Фицджеральд

— Ты же не будешь спать сидя?

— Я буду спать, как мне нравится, и все остальное тоже! Если мне захочется, то буду спать и бодрствовать одновременно!

Любовь Дэвида к простоте была слишком сложным чувством, непонятным для обычного человека. Но оно спасало его от многих ссор.

— Ладно, — сказал он. — Я помогу тебе.

Среди жутких историй, переживших войну, есть одна, которую все любят рассказывать. Она о солдатах Иностранного легиона, которые устроили бал в Вердене и танцевали там с трупами. Алабама продолжала пить отравленное варево развлечений, впадая в забытье за пиршественным столом и стремясь по-прежнему к волшебной, яркой жизни; но в какой-то момент она почувствовала, что пульс этой жизни напоминает фантомный пульс в ампутированной ноге. И в этом было что-то зловещее, как в Верденском бале.

Женщины иногда смиряются с тем, что они обречены быть вечной жертвой преследования, эта непреложная истина даже самых утонченных из них превращает порой в грубых крестьянок. В отличие от Алабамы практическая мудрость Дэвида была столь глубока и абсолютна, что сверкала ярко и гармонично сквозь неразбериху, свойственную той эпохе.

— Бедная девочка, — сказал Дэвид, — я понимаю. Наверно, это ужасно, если постоянно чего-то ждешь, а чего — неизвестно.

— Ах, заткнись! — выпалила неблагодарная Алабама. Она долго лежала молча. — Дэвид, — вдруг позвала она.

— Что?

— Я собираюсь стать знаменитой танцовщицей, не менее знаменитой, чем голубые жилки на белом мраморе мисс Гиббс.

— Да, дорогая, — с легкой опаской отозвался Дэвид.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Высокие параболы Шумана падали в узкий, огороженный кирпичными стенами двор и разлетались, ударившись о красные стены, с громыхающим, нарастающим шумом. Алабама шла по грязному коридору за сценой мюзик-холла «Олимпия». В сером сумраке имя Ракель Меллер[79] выцветало на двери с большой золотой звездой; доступ к лестнице затрудняло имущество труппы акробатов. Алабама одолела семь пролетов стертых, старых, выщербленных ступеней, опасных уже не для одного поколения танцоров, и открыла дверь в студию. Стены цвета голубой гортензии и вымытый пол при дневном свете, лившемся через стеклянную крышу, напоминали висящую в воздухе корзину воздушного шара. В просторной студии сразу чувствовалось, что тут тяжело работают и строят заоблачные планы, волнуются, подчиняются дисциплине и относятся ко всему очень серьезно. В центре мускулистая девушка наматывала пространство на твердое выставленное бедро. Она крутилась и крутилась, а потом, замедлив головокружительную спираль до легкого покачивания, остановилась, застынув на миг в непристойной позе. После она неловкой походкой направилась к Алабаме.

— У меня урок в три, — по-французски сказала девушке Алабама. — По рекомендации одной приятельницы.

— Она скоро будет, — отозвалась танцовщица не без насмешки в голосе. — Наверно, вам надо подготовиться.

Алабама не могла понять, то ли этой девушке вообще свойственно насмехаться над всем миром, то ли она насмехается над Алабамой, а, может быть, и над самой собой.

— Вы давно танцуете? — спросила она.

— Нет. Это мой первый урок.

— Что ж, мы все когда-то начинали, — примирительно проговорила танцовщица.

Она еще три или четыре раза покружилась, кладя конец беседе.

— Сюда, — сказала она, демонстрируя отсутствие интереса к новенькой, и проводила Алабаму в раздевалку.

На стенах висели длинные пластиковые ноги, твердые ступни и черное трико, до того мокрое от пота, что вызывало в воображении мощные ритмы Прокофьева и Соге, Поленка и де Фальи. Пышная, как гвоздика, ярко-красная балетная юбочка высовывалась из-под полотенец. В углу, за выцветшей серой занавеской, мадам держала белую блузку и плиссированную юбку. В раздевалке все говорило о тяжелой работе. Полька с волосами, как кухонная мочалка из медной проволоки, и багровым, будто у гнома, лицом наклонилась над соломенным сундуком, разбирая рваные ноты и кучу старых туник. С лампы свисали стертые пуанты. Переворачивая страницы потрепанного альбома Бетховена, полька обнаружила выцветшую фотографию.

— Думаю, это ее мать, — сказала она танцовщице.

Танцовщица по-собственнически завладела фотографией: на ней была балерина.

— А я думаю, ma chére Стелла, что это сама мадам в молодости. Я возьму ее! — с властным, почти безудержным смехом заявила она, ибо была центром этой студии.

— Нет уж, Арьена Жаннере! Она останется у меня.

— Можно мне посмотреть? — попросила Алабама.

— Это точно мадам.

Пожав плечами, Арьена отдала фотографию Алабаме. У нее были резкие движения. А в перерыве между спорадическими вибрациями, которые предопределяли очередной катаклизм перемещения ее тела в пространстве, она оставалась совершенно неподвижной.

Глаза у женщины на фотографии были круглыми, печальными, русскими, а явное осознание ею чар своей прозрачной, драматичной красоты придавало лицу выражение властной решимости, словно эти нежные черты соединяла воедино духовная сила. Лоб пересекала широкая металлическая полоса в стиле римского возничего. Кисти рук она, позируя фотографу, положила себе на плечи.

— Разве она не прекрасна? — спросила Стелла.

— В ней есть что-то от американки, — ответила Алабама.

Женщина смутно напомнила ей Джоанну; в сестре была такая же прозрачность, которая проступала на лице, когда ее фотографировали, — словно слепящее сияние русской зимы. Наверное, столь же слепящее сияние летнего солнца придавало Джоанне этот мерцающий свет.

Девушка быстро обернулась, заслышав усталые нерешительные шаги.

— Где ты отыскала эту старую фотографию?

У мадам дрогнул голос от переполнивших ее чувств, отчего можно было подумать, что она извиняется. Мадам улыбнулась. С юмором у нее было неплохо. Но на белом загадочном лице ничего нельзя было прочитать.

— В Бетховене.

— Когда-то, — не тратя лишних слов, проговорила мадам, — я выключала у себя дома свет и играла Бетховена. Моя гостиная в Петрограде была желтой, и в ней всегда было много цветов. Тогда я говорила себе: «Я слишком счастлива. Это не может длиться вечно».

Словно отгоняя воспоминания, она помахала рукой и испытующе посмотрела на Алабаму.

— Моя подруга говорит, что вы хотите танцевать. Почему? У вас есть друзья и есть деньги. — Взгляд черных глаз с детской непосредственностью скользнул по фигуре Алабамы, пластичной, с острыми углами, как серебряные треугольники в оркестре, — по широким лопаткам и почти незаметной вогнутости длинных ног, словно соединенных вместе упругой силой крепкой шеи. Тело Алабамы было словно птичье перо.

— Я видела русский балет, — попыталась объясниться Алабама. — И мне показалось… ох, я не знаю! Словно в нем было то, что я постоянно искала во всем остальном.

— Что вы видели?

— «La Chatte», мадам. Когда-нибудь я должна это сделать, — неожиданно для себя произнесла Алабама.

Слабый огонек заинтересованности затеплился в черных глазах. Потом все личное исчезло с лица. Глядеть в ее глаза было все равно что идти по длинному каменному туннелю, в конце которого ждал мутный свет, хлюпать, ничего не видя, по мокрому, в извилистых рытвинах, дну.

— Вы слишком взрослая. А балет прелестный. Почему вы так поздно пришли ко мне?

— Раньше я не знала. Я очень хотела жить.

— А теперь что?

— Теперь мне скучно, — засмеялась Алабама.

Женщина тихо прошлась среди танцевальных аксессуаров.

— Посмотрим, — сказала она. — Переоденьтесь.

Алабама поспешила выполнить ее приказ, а Стелла показала, как завязать пуанты, чтобы узел не натер ногу.

— Кстати, насчет «La Chatte»… — проговорила русская балерина.

— Да?

— Вы не сможете этого сделать. Не стоит питать слишком смелые надежды.

Над головой мадам висела табличка, гласившая: «Не трогать зеркало», — на французском, английском, итальянском и русском языках. Мадам стояла спиной к большому зеркалу и обозревала дальние углы гримерной. Музыкального сопровождения не было.

— Когда научитесь владеть своими мышцами, тогда будет рояль, — объяснила мадам. — Сейчас единственный путь, уж коли вы так поздно начинаете, постоянно думать о том, куда ставить ноги. Вы должны стоять вот так. — Она развернула горизонтально свои ножки в атласных туфельках. — Каждый вечер это надо повторять пятьдесят раз.

Когда мадам взяла длинную ногу Алабамы и положила ее на станок, у той от усилия побагровело лицо. Наставница буквально раздирала мышцы у нее на бедре, и Алабама едва не закричала от боли. Глядя на затуманенные глаза мадам и на красную рану ее рта, Алабама даже уловила злость у нее на лице. Она подумала, что мадам жестокая женщина. И еще она подумала, что мадам мерзкая и подлая.