Евреи в жизни одной женщины (сборник) - Людмила Загоруйко

Так вот, конечно, завуч директорскую семью недолюбливал. У него не было кошки, доступа к стройматериалам, а собственная жена не была активна – полностью игнорировала бурную тайную жизнь школы. Один в поле не воин. Роль неформального лидера нашего коллегу вполне устраивала, тешила самолюбие и подтачивала авторитет соперника.

Всегда свежие сметана и колбаса, регулярно, два-три раза в неделю, доставляемые Машей к столу завуча, явно раздражали хозяина школы. Покровительство неформала не давала ей никаких шансов не только на признание, но и на спокойную жизнь. Машина подрывная деятельность автоматически переводила её в лагерь противников многочисленной директорской семьи.

Машиного первенца беззаветно любил дед. Он готовил правнуку невероятные каши на комбижире с жареным луком и перцем, называл их армейскими и густо сдабривал невероятными рассказами. Ребёнок каши уплетал по-солдатски за обе щёки и быстро рос. Не успели опомниться, как настала пора покупать ребёнку ранец.

– В какую школу пойдёт? – спрашивал Машу дед.

– В Первую.

– Где это?

– На набережной.

– Так она же украинская.

– Ну да.

– Так что он в украинскую пойдёт?

– Ну да.

– Ты же русскую заканчивала, почему в русскую не отдашь?

– Так хочет его отец.

– Этот бендеровец?

– Он не бендеровец, он украинец.

– Сейчас за русским перспектива. Не дури.

– Знаю, я уже с русским намаялась. Не мешало бы нам в семье и другой какой-нибудь освоить, хотя бы родственный.

– Шутишь?

– Почему шучу? Всё абсолютно серьёзно. Это я тебе, рождённому в Умани, говорю. Твой родной тоже русский? Не может быть.

Разразился невероятный скандал. Дед с бабушкой сплотились, как никогда и настаивали на своём.

– Ты же мать, подумай.

– Уже подумала. Вы живёте в Закарпатье уже тридцать лет. Неужели не заметили, на каком языке здесь говорят? МЫ тут белые вороны. Кроме себя никого признавать не хотим. Так же нельзя. Нам тут жить.

– Ты лишаешь ребёнка будущего.

– Напротив.

– Это мы тут без языка. С ним такого не произойдёт.

Войну старики проиграли. Маша была непреклонна. Первого сентября ребёнок пошёл в украинскую школу. За войной следил их отец. В сражениях участия он не принимал. Тёщу с тестем побаивался. Позиция Маши его удивила. Он был польщён и в глубине души приписывал своему влиянию такое решение Маши. Она же знала, её воспитало венгерское село.

В октябре ей дали уроки в украинском классе начальной школы, которая терялась где-то далеко в извилистых улочках села. Маша радовалась, наконец, отдушина! Дети в классах говорили на понятном языке толково и вразумительно.

Когда эмоции по поводу новых учеников улеглись, её вдруг осенила крамольная догадка. По логике с увеличением часов, то есть нагрузки, должна вырасти заработная плата. Раньше у неё были дневная и вечерняя школы, теперь добавились начальные классы, но на руки ей продолжали выдавать всё те же деньги и ни копейки больше. Прошёл месяц, второй, третий – без изменений. Обращаться к директору за разъяснениями Маша не стала, собралась и поехала в береговское районо. Перед ней разложили простыни ведомостей с цифрами по горизонтали и вертикали, аккуратно вписанные в крошечные клеточки-столбики вдоль и поперёк, чтоб совпадали дебет с кредитом, над ними – графы с пояснительными словами-сокращениями. У Маши зарябило в глазах. Она подняла их на скромного бухгалтера. Во взгляде не было любопытства, а теплился немой вопрос: за что? Бухгалтер лишних слов не говорил, провёл карандашиком по столбцам, отвернулся, вежливо попрощался с Машей и тут же склонился над бумагами. Визит в вышестоящую организацию ничего не объяснил, как Маша ни пыталась постичь тайну цифр, они молчали. Молодая учительница покинула здание районо с чувством лёгкого разочарования и лютого голода в желудке. Знаменитый береговский ресторан, славящийся национальной кухней далеко за пределами края, утолил все её печали. Маша под аккомпонимент цыганской скрипки поглотила огромную порцию бограча на первое и сегединского гуляша на второе, выпила бокал белого береговского вина, повеселела и поехала домой. Неприятный эпизод с районо отошёл на задний план и вскоре забылся.

Но директора в известность поставили, и её паломничество в святые места бухгалтерии всё-таки результат дало. Следующую зарплату Маше выдавали, кулуарно, в кабинете. Директор лично произвёл расчёт и сунул ей в руку десятку сверху. Маша не роптала, монарх, есть монарх, и больше в Берегово не ездила, хотя, признаться, ароматы ресторана манили вечно голодную женщину и даже снились по ночам.

Подозрительная Маша уже потом поняла, что может быть поэтому, после выхода из декретного отпуска, никто уже не настаивал на том, чтобы она отработала в сельской школе положенных три года. Её с миром отпустили на вольные хлеба к большому неудовольствию и даже обиде завуча. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что поставки к столу семьи, молочное и колбасу в ней любили все национальности (украинец и венгр), тут вкусы сходились, так быстро и неожиданно закончатся. Учителя на освободившееся место искали долго, желающих не нашли, и тогда директорская жена взвалила на свои плечи нелёгкий труд преподавания русского языка и литературы в родной школе. В семье видно подумали и решили, что лишние деньги, как и стройматериалы, не помешают.

Но не только завуч грустил по Маше. За год к ней прикипела и квартирная хозяйка. Школа платила Вильме ныны за постой учительницы деньгами и обеспечивала дровами, а так как Маша ночевала у хозяйки не часто, (спасибо расписанию и его творцу) то редкий гость квартирантка ценилась на вес золота.

Вильма ныны, краснощёкая дородная женщина лет тридцати пяти, приняла Машу радушно. К счастью, хозяйка знала несколько слов по-русски, умела их складывать в нехитрые предложения, так что общение у них получалось. Вильма работала санитаркой в фельдшерском пункте через два двора, была неприхотлива и к жизни относилась просто без надуманных сложностей.

Рабочий день у Вильмы длился три-четыре часа. К обеду, она уже хлопотала в огороде, неоднократно с подружками, снующими по двору туда-сюда по якобы неотложным делам, прикладывалась к стаканчику, отчего полные щёки её к сумеркам разгорались, как вечерняя заря. Она с криками радости набрасывалась на появившегося в воротах мужа, душила в плотных объятиях, из-за которых он почти не просматривался, терялся в складках её живота и груди, весело смеялась и вела, отбивающегося от неё, как от назойливой мухи, обедать в летнюю кухню.

Об обеде и муже она вспоминала в самую последнюю минуту. Но под рукой всегда были неизменные красный перец, свиной жир, овощи и макароны (торгань). Из всего этого варился суп-левеш. До обеда и после Бейла бачи выпивал эмалированную пол литровую кружку красного сухого вина, (в итоге литр) нацеженного прямо из бочки в подвале, неизменно кричал Маше: «Бейла бачи не пие воду, а пие вино», падал в грязной робе на кушетку и засыпал мёртвым сном. Чуть свет он уходил на железную дорогу, где вкалывал, махая ломом и киркой, а вечером их пламенная встреча как под копирку, повторялась, будто вернулся он не с полустанка в двух километрах от села, а с кровавой и страшной войны.

У Вильмы была дочь Гобика, плод любви и неудачного первого брака, так что новый муж вполне мог спать спокойно, основная работа уже была сделана: ребёнок случился до него. Свою мужскую энергию он тратил на ожесточенную зимнюю борьбу с пятьюстами литрами вина, хранящегося в погребе. Вильма-женщина его интересовала мало. Он мирно сопел рядом с мощным её телом, и чувствовал себя в тепле и безопасности.

В Машино распоряжение отвели целый дом в три комнаты. Вся семья чудесно себя чувствовала в летней кухне. Из экономии, топили в доме одну спальню, и для Маши (Вильма называла её Морика) этого вполне хватало.

После приговора-распределения, Маша требовала от мужа, продолжавшего учёбу в университете, чтоб он её жалел, и ещё в конце лета заподозрила что-то неладное. Вскоре выяснилось: на школьном дворе её рвало не только от страха. Маша сильно реагировала на запахи и уже мало стыдилась, когда её выворачивало на изнанку прямо в электричке или в дизеле. Она просто выходила в тамбур, открывала на всём ходу двери вагона и рвала прямо в мелькающее перед ней пространство.

Вильма настраивала Машу на позитив, но вечером её позор каждый раз повторялся. В почти пустующем доме царил мышиный дух, прямо с порога запах бил в нос, сражал наповал, и Машу опять рвало. Вильма шла за ней следом с ведром воды, несла в руке тряпку, приговаривала, как будто причитала: «Мори, Мори… Пожалуйста, потерпи». Маша сдерживала дыхание, цеплялась за Вильму, старалась изо всех сил не наследить, но чем больше она крепилась, тем молниеносней происходило противоположное. Её выворачивало прямо на пороге в тот самый момент, когда двери дома открывались, и отвратительный пресно-кислый мышиный запах бил в нос. Вильма весело смеялась, вымывала за квартиранткой веранду и уходила спать.