В неверном свете - Карло Шефер

— Сегодня в полдень, — напомнила ему подружка.

— Верно, — подтвердил Тойер. — Значит, того типа надо еще раз встряхнуть…

— Чао! — крикнул Хафнер и рысью припустил к Старому городу.

— Но не сейчас! — вдогонку крикнул Тойер. — Мы слишком торопимся!

Не знав при жизни доли божественной,Душа покоя в Орке не ведает,Но если я святыне сердца —Песне придам совершенство, будешьТы мне желанно, царство безмолвия!

6 января 2001 г.

Мой мастер, снова я читаю стихотворение Гёльдерлина, на этот раз его вторую строфу. Божественного права у меня нет, но я подумала, что получила божественный подарок. Ну и что? Что из этого? Или я сделала что-то неправильно? Ты стал другим, тебе это доставляет больше удовольствия? Сегодня день Богоявления, Трех Королей — ты мой король? Ты все еще мой король?

Когда я была маленькая, мы праздновали этот день; непременно пекли плетенку, а в один кусочек прятали монетку. Тот, кто ее находил, становился на тот день королем и распоряжался, кому и чем в семье заниматься, во всяком случае, я понимала это так. Я волновалась сильней, чем на Рождество, мечтала когда-нибудь получить эту монетку и стать королевой. Но годы шли, а я никогда не находила монетку. Когда мы в последний раз совершали тот ритуал — тогда я уже была совсем взрослой, — мне выпало долгожданное счастье, но так, как у меня это всегда происходит. Я слишком жадно вонзила зубы в пирог — и сломала зуб. Кровь закапала на тарелку, я смотрела на нее. Старший брат отпустил свою обычную шутку, как всегда. Я рассказывала, что у меня есть брат? Что же ты тогда обо мне знаешь? Что мы знаем друг о друге?

Теперь, когда ты создал меня, когда ты передал мне то, что вытекло из меня с кровью в тот день Богоявления, все это нарастает во мне, словно второе существо.

Я еще тебя не слишком утомила? Ты ведь больше того, чем хочешь быть в нашей среде и чем, пожалуй, никогда не станешь. Мы, специалисты, считаем звезды, не более того. Ты, напротив, сам звезда, ярчайшая из всех. Священная, которая лежит у меня на сердце и должна летать у тебя… Ты сжигаешь меня, и я хочу, чтобы так было.

Я таю в твоей ладони.

10

С тех пор Хафнер с удовольствием рассказывал об этом. Как раз в тот момент, когда он стратегически продуманно расположился на Университетской площади — так, чтобы видеть одновременно и Главную улицу, — в верхнем секторе его поля зрения промелькнула телекомовская кепка, пересекавшая периферию светового ореола уличного фонаря. Он положил деньги на столик и вышел из пивной.

— Бэби Хюбнер?

Джазмен обернулся:

— Легавый! Все шныряешь? Ты, лидер кожаный, не заплатил за пиво в «Круассане», так что лучше там не показывайся!

Хафнер приблизился к самодовольному представителю богемы и произвел его временное задержание.

Они лежали в постели у Тойера. Хозяин с трудом заставлял себя наслаждаться утратой одиночества. Он лежал на спине, слушал, как внизу, на Мёнххофплац, в неположенное время кто-то разбил бутылку, и отвечал на ласки Хорнунг в той мере, какую считал достаточной.

— Чем тебя так зацепило это дело? — тихо спросила его подружка.

Как ни странно, вопрос застиг его врасплох.

— Сам не знаю точно. Зельтманн хочет сделать из меня идиота, и я не хочу с этим мириться. Теперь же еще и свет на картине Тернера. Но прежде всего утопленник.

Хорнунг вздохнула.

— Он был карликом, — шептал комиссар в ночь. — У карликов маленькие планы, и пользуются они иными тропами, чем верзилы. Карлик скорей пробежит между двумя дождевыми каплями, чем раскроет большой зонтик. Таким был Вилли, маленький человечек, боявшийся плохой погоды.

— Значит, так возникают криминологические гипотезы. А я представляла себе это совсем иначе, — проворковала Хорнунг, и ее рука скользнула под одеяло.

Комиссар засыпал. Он догадывался, что сейчас это обернется жестокой обидой для его подружки, но вскоре это его уже не тяготило, а вокруг парили удивительные ангелы с медвежьими мордами.

Хафнеру часто приходилось еще добавлять: между тем уже шел четверг. Наступил лишь двадцать минут назад. Он, Хафнер, сидел с Бэби Хюбнером в закусочной на Рыночной площади и ел красно-белый жареный картофель, а утомленный джазист трудился над сочным чизбургером.

— Теперь мы попаслись во всех местах, где я видел Вилли, — стонал Хюбнер. — Мы побывали даже в тех пивных, где я только мог бы его видеть. Мне теперь кажется, что я видел его везде. Как я погляжусь завтра в зеркало? Я бы очень хотел потихоньку двинуть в сторону дома. Послезавтра мне играть на свадьбе. К этому времени я должен протрезветь.

— Мой шеф слышал, как ты сказал, что ты якобы не все сказал, — то есть ты сказал, что не все до этого сказал. Проклятье! Ведь должен был даже этот лживый карлик где-то отрываться, где-нибудь в своем привычном месте.

Хюбнер тупо глядел на дощатый стол: И вдруг подскочил словно ужаленный:

— Он жил напротив меня!

Хафнер забыл есть, дышать, думать, и — так, во всяком случае, взвинчивал он градус в своих рассказах, — возможно, даже его сердце надолго остановилось. Потом почти ласково протянул руку через стол.

— А-ай! — завизжал Бэби Хюбнер. — Ты, ищейка сраная! Ты ударил меня! В этой стране все-таки еще существуют законы!

— Ты, трубач, сейчас натрубишь у меня полные штаны, гад такой! — зашипел Хафнер. — Ходил тут со мной несколько часов из-за Вилли, а об этом даже не заикнулся? — От подскочившего кровяного давления перед его глазами заплясали фиолетовые круги. Сначала было страшно, так рассказывал он впоследствии, но потом быстро свыкся.

— Я не хочу неприятностей! Проклятье, моя щека! Если у меня раздуется губа, я не смогу играть, мундштук не удержу… Да я же хотел, чтобы вы все узнали, только не хотел, чтобы через меня. А ты все время твердил, что хочешь обойти все пивные, в которых бывал Вилли, — канючил Хюбнер. — У моих очков правая дужка погнулась, ты, свинья полицейская, знаешь, сколько платит за это Страховая касса? Хотя нет. Заплатишь ты. Откуда я знал? Квартира — не пивная.

Хафнер махнул рукой кельнеру.

— Счет? — К грубому деревянному столу подошел уроженец Балканского полуострова.

Хафнер заплатил за обоих — ненамеренно, как подчеркивал впоследствии.

— А теперь что? — спросил Хюбнер, когда они, обессилев и спотыкаясь, пересекали Марктплац.

— Теперь я отведу тебя домой и дам деньги на новые очки, — прорычал Хафнер, — а потом снова их сломаю. Залеплю тебе такую оплеуху, что света не взвидишь.

Но это прозвучало так вяло, что не показалось страшным музыканту.

Они шагали мимо церкви Всех Святых, словно по тропинке в непроходимой местности.

— Я живу на Флорингассе, прямо возле пальмовой пивоварни, — сообщил Хюбнер. — Хреново там жить. На первом этаже. На другой стороне улицы винный погребок. И хоть там новолуние, солнечное затмение или лазерная атака из космоса — у меня всегда яркий свет в окно бьет.

— Там есть винный погребок? — удивился Хафнер, считавший, что ему известны все питейные заведения города. («Тут я понял, что Гейдельберг познать нельзя, а можно в нем только жить», — охотно комментировал он впоследствии пережитый тогда шок.)

— Есть, совсем маленький, в сущности, только для своих. Я в их число не вхожу, там нет пива. Хозяин даже вывеску не заказывает, не хочет туристов. Вот там наверху Вилли и жил.

— Ну, а откуда вообще-то взялось это идиотское имя?

Хюбнер держался все уверенней.

— Флорингассе? Ясное дело! От святого Флориана, который с огнем…

— Да нет же, — Хафнеру его информант казался до отчаяния тупым. — Бэби Хюбнер.

— Был когда-то такой персонаж в Аугсбургском кукольном театре. Каждому джазмену требуется псевдоним.

— А зачем ты носишь эту кретинскую кепку?

— Почему кретинскую? — искренне удивился Хюбнер. — Она хорошая, Ян Ульрих такую носит. А в этом году он сделает америкашек. — Они молча подходили к улочке. — Еще Цабель, спринтер, — добавил музыкант. А через пару шагов завершил: — И Бёльц, водонос, настоящий кабан из Пфальца, мне он нравится.

— Да, мне он тоже нравится, — поддакнул Хафнер, немного смягчившись. («Если бы я познакомился с Хюбнером при других обстоятельствах, мы могли бы стать дружбанами, а тут…»)

Телефон.

Тойер проснулся, и ему почудилось, что он — не он, а кто-то другой, потому что звук будильника изменился. Но, выбираясь из постели, понял, что Хорнунг уехала домой, и это вернуло ему уверенность: он — Тойер. Он не удовлетворил ее, это он запомнил, но ведь усталость взяла свое, а он очень устал, поэтому и заснул под ее ласки. Терзаемый ужасами и совсем голый, он очутился в темном коридоре.

— Тойер?