В башне из лобной кости - Ольга Кучкина

В общем алфавитном учете (неполном) раненых и больных, лечившихся в госпиталях в период Великой Отечественной войны, Окоемов (Огинский) Василий Иванович (Иоаннович) не значится.

Материалов, касающихся лично Окоемова (Огинского) В. И. в фондах музея нет».

Из Российского государственного военного архива:

«Сообщаем, что по Вашему запросу были тщательно изучены:

1. Коллекция личных дел офицерского состава войсковых частей НКВД-МВД СССР.

2. Картотека служебных карточек офицерского состава войск НКВД-МВД СССР.

3. Картотека учетно-послужных карточек рядового и сержантского состава войск НКВД – МВД СССР.

В учетных данных Российского государственного архива на личный состав пограничных, внутренних и конвойных войск НКВД-МВД СССР Окоемов (Огинский) Василий Иванович (Иоаннович) не значится».

Из Центрального архива Минобороны России:

«Сообщаем, что 6 гв. воздушно-десантный полк 1 гв. воздушно-десантной дивизии был сформирован 13. 12. 42 г. на базе 9 гв. воздушно-десантной стрелковой бригады.

9 гв. вд сбр была сформирована в августе 1942 г. и в состав действующей армии не входила.

В книгах учета офицерского, рядового и сержантского состава за 1943-45 гг. Окоемов (Огинский) В. И. не значится».

Из Центра розыска и информации Общества Красного Креста:

«Сообщаем, что по материалам картотеки на лиц, эвакуированных во время Великой Отечественной войны, находящейся в нашем Центре, значится: Огинский Василий Иоаннович, Год рождения 1924, Национальность русский, До эвакуации проживал по адресу: Москва, Зачатьевский пер., д. 15, кв. 12, эвакуировался 24 июля 1941 г. в Башкирскую респ. г. Дюртюли».

Из Центра розыска и информации Общества Красного Креста:

«Проживаю в: Башкирская респуб. гор. Дюртюли. Работаю: швейная фабрика № 1. 15 мая 1942 г.». Подпись. Личная. (Учетная карточка эвакуированного Василия Иоанновича Огинского).

Из Центра общественных связей ФСБ:

«В ответ на Вашу просьбу в отношении возможности нахождения и ознакомления с биографическими архивными материалами в отношении Огинского Василия Иоанновича сообщаем следующее.

В соответствии со ст. 11 Федерального закона от 20. 02. 95 г. № 24-ФЗ «Об информации, информатизации и защите информации», имеющиеся на хранении в Центральном архиве ФСБ России документы в отношении граждан (персональные данные) относятся к категории документов, содержащих конфиденциальную информацию ограниченного доступа».

Спокойно.

Еще раз.

…не имеется…

…нет…

…не значится…

Примем во внимание возможную неполноту данных, о чем прямо говорится в документе № 1.

Но чтобы ни единого упоминания.

Нигде.

Ни наградных листов.

Ни свидетельств о ранениях.

И два главных свидетельства:

полк, в котором якобы начинал служить, возник в декабре 1942-го, а в военном билете значится вступление – в несуществующий полк! – в июле 1941-го;

эвакуация, в которую выехал из Москвы 26 июля 1941 года, не на фронт, а в город Дюртюли Башкирской АССР, подтверждена собственноручной справкой.

С очевидностью вытекало: военный билет – подделка, автобиография – подделка.

ФСБ справок не дает.

56

Гроза бушевала вовсю. Как ветвящиеся корни дерева, вывернутые наизнанку и светящиеся, метались по небу электрические строчки молний. Гремел гром, словно треск артиллерийской канонады. Шла нечеловеческая небесная война, где победа не была целью, а состояние войны было бесцельным – просто подоспели и сложились подходящие для того природные условия. Может быть, и человеческие войны идут по каким-то не видимым нами природным начертаниям и законам, а мы выдаем за законы видимое, неизбежно ограниченное и поверхностное, в силу ограниченности и поверхностности того, что у нас под черепушкой.

Что было у него под черепушкой, когда он стремился на войну, стремился быть на войне, если не по жизни, то по легенде. До такой степени, что сочинил не только легенду о войне, но все художественное творчество связал с ней. Стимуляция выдуманной биографии: смыть кровью позорное пятно, каковым являлось родство с враждебным буржуазным элементом; геройством доказать верность идеям Ленина-Сталина, а не Бухарина-Троцкого; добровольно явиться служить в органы, пока органы не явились за ним. А далее весь век в окопе, отстреливаясь по периметру. Так?

Моя собака прибилась к ногам и не отходила. Космическое чувство у собаки более развито и обострено, чем у человека. Как любое чувство. Как любовь, скажем. Когда мой муж или я уходили и возвращались, всякий раз следовал такой взрыв эмоций, словно мы вернулись из небытия. У всех собачников есть подобный опыт. У людей не хватает этой силы и этого постоянства силы. У людей всякая каша в голове. Включая ту, которая кажется особо важной, а она лишена какой бы то ни было важности.

– Лика, вы понимаете, что это значит?

– А вы?

У обеих нервный, почти истерический хохот по телефону.

– Все фуфло?

– Фуфло.

– А как вам записка из ФСБ? Идея ясна?

– Своих не сдаем.

– Но значит, в органы он все же попал?

– Может, да, а может, нет. У нас есть дата – 15 мая 1942 года. До этого числа он никуда на фронт не убегал и не уходил, а шил белье для красноармейцев на швейной фабрике. Это доказано документально. Дальше белое пятно. Будем узнавать или будем делать кино?

– Будем делать кино и одновременно узнавать.

– Каким образом? Если они своих не сдают?

– Не сдают официально. Существуют знакомые, знакомые знакомых и знакомые знакомых знакомых.

– У меня таких нет, у вас есть?

– Надо поискать.

– Лика, вы потрясающая соратница. Я позвоню Одоевской и Обручеву. То, что вы сделали…

– Пишите заявку и садитесь за сценарий, – оборвала соратница мои восторги, показав себя еще более потрясающей.

57

Мы ехали на дачу по куску заасфальтированного шоссе, буржуазно шуршавшего под колесами, шоссе называлось Трансатлантик Интернейшнл. Еще недавно выше улицы Фабричной наш поселок в своих притязаниях не поднимался. Впрочем, Фабричная как была, так и есть, со старой погнутой табличкой, углом к Трансатлантик Интернейшнл. Где тут поблизости, среди пыльных складов и ржавых ворот, что-то Атлантик, не говоря об Интернейшнл, вывести невозможно.

Лицо Толи возвращалось. Бледность не покинула его, но он перестал выглядеть мертвецом, а стал выглядеть, хотя и отдаленно, живым человеком. Зато правая рука приобрела совершенно ужасающий вид.

– Ты что, Толян, хочешь и впрямь потерять руку, когда ты пойдешь к врачу, сколько можно говорить?!

– В понедельник иду.

Понедельник был такой специальный день. В понедельник придут рабочие рыть яму, в понедельник будут ставить АГВ, в понедельник привезут гравий, в понедельник он пойдет к врачу. Мы уезжали в воскресенье вечером, и до следующей недели ничего не менялось.

– Ты понимаешь, что останешься инвалидом, и тебе тарелку некому будет подать?!

– Понимаю.

Кротость нашего Анатолия обезоруживала. Мягкая улыбка, ясный взор, пребывание в выдуманном мире, где все как один его ценят и уважают, а он, по возможности, бездельничает, сидит на лавке, пьет крепкий кофе, курит сигарету, смотрит телевизор и иногда рассказывает, какие, при его содействии, на нас, его окружающих, свалятся блага. Обезоруживало ли это молодую женщину, ежедневно рвущуюся к новой, отличной от вчерашней, жизни, женщину с запросами и скрытой энергией, бурлящей внутри и почти не выходящей наружу, – вот вопрос. Перегретые котлы рано или поздно взрываются.

– Я даже не разу не изменил ей, – жалуется Толя, и глаза его переполняются слезами.

Мои – тоже.

Мы никогда так обнаженно не беседовали. Беседы протекали по преимуществу хозяйственные или отвлеченные, веселые, про новости, но уж никак не про чувства. Да и кто теперь беседует про чувства, особенно в паре хозяин – работник. Не принято и неловко. Нам не то что ловко, а так есть. Он сейчас без кожи, и мы должны служить медицинской марлей с антибактерицидной мазью, чтобы помягче и поцелебнее. Мы и служили. Ужасно нелепо, что один человек так прилепляется ко второму, что нет ему без него жизни. Кругом масса людей – подходи не хочу. А он и не хочет. Никого. Исключительно этого. Ни грана маломальской объективности. И материальности. Писатель Саша Олихов говорит, что судьбу человека и судьбу этноса определяют фантомы. По-другому, грезы. Его излюбленный постулат. Он проводит его во всех романах и в публицистике тоже. Мне это близко. Я давно догадалась, что субъективное заведует объективным. Мысль – сгущение чувства. Вас задело чье-то высказывание – оно легло на ваш экзистенциальный опыт, пусть даже для вас темно само понятие, – вы пошли за оратором и его идеей, и вот вы уже активист в его отряде и крушите головы противникам. А кто-то услышал примерно то же – и никуда не пошел. В нашем с Толей случае: вы ощутили прохладу или жар – и поняли, что влюбились, вам вынь да положь этого человека. А кто-то взглянул на вашего избранника или избранницу – и с холодным носом прошел мимо. И до нас с Олиховым были люди, думавшие так же. Я подразумеваю написавших Книгу Бытия: В начале было Слово… То была не догадка, а знание. И хотя один авторитетный рок-певец смотрит на Книгу как на свод сказок, типа любых фольклорных сводов, мы с Сашей Олиховым смотрим иначе. Наслоения, заблуждения сделали так, что ограниченное и в то же время высокомерное человечество в массе своей пошло не туда. Ограниченность и высокомерие – родовые наши черты. Довольно взглянуть, для примера, на любого нашего силового или мирного министра, чтобы убедиться. Пример случайный. Но случай и заведует закономерностью. Так же, как слово. Медицинская марля с антибактерицидной мазью – слово. Или наоборот.