Маркиз Роккавердина - Луиджи Капуана

— Я очень вам благодарна. Однако у мамы свой взгляд на вещи.

— Ее самолюбие не может быть задето приглашением жить в доме дочери.

— Наше положение вынуждает нас особенно заботиться о собственном достоинстве. Раньше я редко задумывалась, что скажут обо мне. Конечно, не следует обращать внимания на людскую злобу. Достаточно прислушиваться к собственной совести.

— Меня никогда не интересовало мнение других. Ведь я же Антонио Скирарди маркиз Роккавердина!

— Вам это позволено. Но такая семья, как наша…

— Семья Муньос не менее знатная, чем семья Роккавердина.

— Была!

— Кровь остается кровью. Имя кое-что значит.

— Гордость неотделима от способов отстаивать ее. Я думаю точно так же, как мама. Именно поэтому я и сказала баронессе то, что она, должно быть, передала вам, если я правильно поняла ваши первые слова. Будьте искренни, ради своего и моего блага. Все еще можно изменить.

— Когда маркиз Роккавердина связывает себя обязательством, то его слово…

— Вы можете заблуждаться. Речь идет не о тщеславии, не о том, чтобы сдержать или не сдержать слово… Я бы хотела услышать от вас…

Она говорила с трогательной робостью, хотя слова ее были совсем не робкими. От волнения, а также оттого, что приходилось говорить в присутствии баронессы, матери и сестры, голос ее звучал глухо.

Маркиз, восхищенный рассудительностью Цозимы, начинал понимать, что за этой благородной сдержанностью таится живой огонь, которому только сила воли не дает вырваться наружу.

В порыве чувств он взял ее за руки так стремительно, что она не успела остановить его, и произнес:

— Мне нечего больше сказать вам, Цозима, кроме того, что я крайне огорчен тем, что дал вам повод так говорить со мной!

Легкое пожатие ее красивых рук было ему ответом.

Цозима опустила глаза, и лицо ее порозовело.

21

Но он все еще не решался.

Что-то таившееся в глубине души останавливало его каждый раз, когда он хотел принять наконец какое-то решение, — что-то вроде суеверного страха, смутной боязни опасностей, скрытых где-то в тени и готовых обрушиться на него, как только он решится осуществить этот план, который должен положить начало новому этапу его жизни.

И он выискивал предлог за предлогом, сам того не сознавая, отчего испытывал удовлетворение и облегчение, как будто извинения и предлоги не отыскивались им, а возникали сами собой по ходу событий.

Поэтому кузену Перголе, доктору Меччо и их друзьям удалось побороть его нежелание принимать участие в избирательной борьбе, хотя, как он продолжал утверждать, никакого проку от нее не было.

Истекал срок полномочий мэра. Водимый за нос двумя или тремя хитрыми и наглыми советниками, которые предпочитали не входить в городскую управу, чтобы таскать каштаны из огня чужими руками, мэр не смел и пальцем шевельнуть, не посоветовавшись с ними.

Их имена как раз и баллотировались в состав пятерки советников. Нужно было помешать их переизбранию или хотя бы ввести в совет вместо кого-нибудь из них маркиза, который стал бы затем главной фигурой среди этих баранов, способных лишь говорить «да» или «нет», в зависимости от того, что от них требовалось.

Имя, положение, порядочность — чего еще могло желать правительство, чтобы назначить мэром маркиза? И раздолью этих синьоров пришел бы конец.

— Маркиз Роккавердина, — восклицал доктор Меччо, — это вам не марионетка, которой эти господа смогут управлять, дергая за ниточки из-за кулис.

— Все как один проголосуют за вас, кузен! — добавлял кавалер Пергола.

И, оставшись с ним наедине, когда доктор Меччо ушел и уже не мог мешать своими клерикальными бреднями, он отвел душу:

— Все мы в руках пономарей! Надо гнать их прочь. Пономарей и сторонников Бурбонов! Они ждут с минуты на минуту возвращения Франческьелло…

В глубине души маркиз тоже был немного на стороне Бурбонов.

Объединенная Италия — да, он мог бы поверить, что это хорошо, если б объединение не породило столько налогов, что уже и дышать стало нечем. Но ему, никогда не занимавшемуся политикой, было безразлично, как будут звать короля — Франческьелло или Виктор Эммануил. Свободу он понимал до определенного предела. Разве кто-нибудь прежде беспокоил его? Он всегда делал у себя в доме все, что захочет, что ему вздумается. Больше ему ничего не нужно было.

Его дед и отец имели немало неприятностей, ввязываясь в некоторые дела. Особенно дед, неистовый карбонарий в двадцатые годы! А что толку? Ему пришлось затаиться, чтобы жить спокойно. А отец в сорок восьмом? Его, капитана национальной гвардии, Сатриано едва не расстрелял. Вот какую получают прекрасную выгоду, когда занимаются политикой! При Фердинанде II и Франческьелло по крайней мере жилось спокойно. Никакой избирательной борьбы. Декурионов, как тогда назывались советники, назначал вице-губернатор, и никто не смел ему возразить.

Кузен Пергола, не в первый раз уже слушая эти разглагольствования, выходил из себя:

— А человеческое достоинство вы совсем ни во что не ставите? Теперь мы управляем сами через депутатов и советников, выбранных нами же. Плохо выбираем — так сами и виноваты…

— Верно. И невозможно выбрать хорошо. Честные люди — не нахалы, они не любят лезть вперед, как те, кому нечего терять и кто стремится только выгадать.

— Честные люди не правы. Только простаки могут допускать, чтобы над ними брали верх.

— Иные простаки догадываются об этом, кузен!

Тем не менее уговоры и примеры со временем возымели на него действие. Кузен и его сторонники обрабатывали избирателей, оставляя маркизу лишь заботу о том, чтобы наносить последние мазки — приветливым словом, улыбкой, дружеской благодарностью, туманными обещаниями, которые он вроде бы давал и в то же время не давал, дабы не оказаться потом слишком связанным обязательствами.

Таким образом, первое время маркиз оставался несколько в стороне. Однако постепенно азарт борьбы захватил и его, побудив даже навестить некоторых влиятельных избирателей.

— О синьор маркиз! Какая честь!.. Подумать только! Ваше имя!..

— Не только мое. Поймите правильно, Я лишь один из многих. Нужно голосовать за весь список.

— Вы правы. Но… как это делается?

— Договоримся. Два-три имени — вот эти.

— Можно ли отказать маркизу Роккавердина?

Других же — крестьян, рабочих, некоторых дворян из тех, что имеют у своего имени приставку «дон», но не имеют денег, он вызывал под разными предлогами к себе или же просто посылал сказать: «Маркиз хочет поговорить с вами».

— Я сам дам вам бюллетень.

— Как ваша милость прикажет.

— Уже с зачеркнутыми фамилиями, имейте это в виду!

— Своего кума, ваша милость, я не могу обидеть, я обещал.

— Так идите за своим кумом.

Некоторые смущенно чесали затылок.

— В чем дело?.. Тебе заплатили?

— Что вы хотите, ваша милость! У меня жена, дети… Неурожайные годы… С брюхом шутки плохи!

— Я дам тебе вдвое больше, но накануне здесь, у меня в доме, чтобы избежать соблазнов. Ты будешь не один.

А если встречал сопротивление, в нем тотчас начинал говорить Лиходей. Но как гласит пословица: «Он был на балу и должен был танцевать» во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило, не гнушаясь даже угрозами:

— Я вам это припомню! Бывают в жизни такие минуты, когда без помощи не обойтись. Так что не жалуйтесь, если… потом…

Сразу освоив избирательные уловки, он уже вошел во вкус борьбы и загорелся так, что и сам никогда не подумал бы, что с ним может быть такое. Верно говорят, некоторые вещи надо самому испытать, чтобы справедливо судить о них.

Думал ли он об интересах города, о ранах, которые надо было залечить, о проблемах, которые надо было решить, о добре, которое можно было сделать? Нисколько. Его привлекала лишь борьба, и не столько ради стремления во что бы то ни стало одолеть противника, сколько потому, что доставляла различные хлопоты, которые отвлекали от мыслей о другом, давали повод показать, что он занят выше головы, гораздо больше, чем это было на самом деле.

Время от времени, однако, какого-нибудь слова, намека или события, какого-то неосознанного движения души было достаточно, чтобы он понимал тщетность своих усилий. Вскоре ему предстояло вновь испытать жестокую внутреннюю борьбу, не дававшую покоя, словно он ничего не сделал до сих пор, чтобы подавить ее, уничтожить!

И тут как раз явилась к нему вдова Нели Казаччо с четырьмя детьми.

— Ваша милость, вы были для нас самим провидением господним!.. Вы сделали сто добрых дел, сделайте, бога ради, сто первое! Возьмите к себе на службу моего старшенького. Я же буду как-нибудь выкручиваться, пока хватит сил и здоровья, чтобы прокормить остальных. Отправьте его в деревню волопасом. Я не прошу платы. Он годится и в посыльные, если надо сбегать куда. Сейчас, когда ваша милость женится… Я и синьору маркизу просила. Мне посоветовали: «Сходите к ней!» Откуда мне знать, как обстоят дела? И добрая синьора сказала…