Страницы незримых поединков - Виктор Логунов

Максим Гавриленко ходит сюда чуть ли не ежедневно, говорит со многими, завязывает и близкие знакомства, ищет готовых помочь ему в деле, именуемом охраной государственной безопасности.

Разобраться в людях помогут сами люди. Кто испытал фашистскую оккупацию на себе, не сможет простить предателя. Обязательно ему, Максиму Гавриленко, скажет, коли почувствует в ком-то нечистую совесть, заприметит недобрый помысел.

Вот и в последние дни замечает он, как будто ищет случая заговорить с ним немного знакомая черноволосая девушка, занятая на земляных работах. Фамилия ее Воробьева — это он помнит. Месяца два назад разговаривал с ней о житье-бытье в общежитии. Когда он проходит по стройке и оказывается близ места, где она работает, постоянно видит ее взгляд из-под толстого платка — долгий и упорный… Что же ей нужно ему сказать?

В том, что такая нужда у девушки есть, он не сомневался. Опыт научил его угадывать подобные взгляды. Как часто человек сам не решается подойти. В себе сомневается, может быть, не уверен — надо ли говорить… И ждет, чтобы он, Гавриленко, сам позвал и спросил.

Итак, Воробьевой нужно что-то ему сказать. Сегодня же вызову ее, решил Гавриленко, заходя в свой крошечный кабинетик на стройке. Только не спешить, не сразу с утра. Ближе к середине дня послать за ней кого-то из конторских как бы между делом. А пока посмотреть бумаги и потом — к заместителю начальника строительства по снабжению Шакурину для серьезного разговора. Что-то перестал он некоторые безобразия замечать. Вчера опять при разгрузке гору кирпича побили. Инженер Смагин на днях буквально из себя вышел — по указанию Шакурина часть неустановленного оборудования разукомплектовали, чтобы его снабженческие «дыры» залатать. А на третьем участке людям не выдают рабочих рукавиц, инструмента там вечно нехватка, простаивают.

Часов в одиннадцать Гавриленко постучал в дверь кабинета зама. Увидев его, Шакурин — крупный, упитанный мужчина — встал навстречу, пожал руку и пригласил сесть.

— Ну, как служба? — спросил Шакурин и тут же, будто предупреждая ответ, замахал руками. — Знаю, знаю я, дело ваше секретное, подробности там разные мне знать ни к чему. Главное, одно дело делаем вместе.

Он был в добром расположении духа. Решив, что контакт налажен, заоткровенничал:

— Вот как начнем выпускать продукцию, тогда работать станет куда легче. Увидишь, в каком почете я здесь буду, как дела у меня пойдут. К примеру, спирт у меня будет, а он мно-о-гим нужен. — Шакурин заговорщицки подмигнул. — В моей воле велеть: отпустить такому-то. А могу и отказать…

Максим встал со стула резко. Глядя в застывшие от неожиданности зрачки заместителя, проговорил:

— По вашей вине, товарищ Шакурин, допущено разукомплектование оборудования. На участке люди простаивают — лопат, топоров не хватает, рукавиц нет, обморожения могут быть. Допускается порча стройматериалов.

Гавриленко перечислял факты и видел, как твердеют щеки Шакурина, как медленно отливает от них кровь.

— Не может быть…

— Пойдемте посмотрим.

— Погоди. Сейчас санки запрягут, поедем.

Усевшись в санки, одетый в овчинную шубу и валенки заместитель начальника оглядел шинель и сапоги Гавриленко и с заискивающей ноткой в голосе предложил:

— Ты, это… Зайди потом, я тебе выпишу со склада доху потеплее да валенки, а?

— Вижу, сейчас мне в моей шинели и в сапогах теплее, чем вам в шубе и валенках, — отрезал Максим.

К концу объезда территории строительства Шакурин только лепетал:

— Все сегодня же исправим, непременно все сделаем, только не надо дальше… это самое, только не надо никому сообщать, пожалуйста.

Максим пошел к себе, закурил и посидел, согреваясь с мороза и с удовольствием затягиваясь. В дверь робко и торопливо постучали.

— Входите.

Порог переступила та самая черноволосая высокая девушка, которую он собирался сегодня вызвать к себе.

— Здравствуйте, можно к вам?

— Входите, входите, — повторил Гавриленко. — Здравствуйте, садитесь, прошу вас. С каким делом пожаловали? — спросил он прямо, поняв теперь, что искать встречи с ним заставило ее что-то серьезное.

— Спасибо, — девушка села, ослабила возле шеи туго затянутый теплый платок. — Моя фамилия Воробьева, может быть, помните? Валентина Воробьева. А по делу я к вам, товарищ Гавриленко, вот по какому. В общежитии живет со мной вместе Метельникова, она в деревообделочном цехе работает. Девушка ничего вроде, замкнутая только. Но сколь ни замыкайся, невозможно же без конца молчать, если душу что-то гложет. Верно я говорю?

Гостья вопросительно посмотрела на него.

— Верно, очень даже верно.

— Мы вроде как подруги. Нет, не близкие, Елизавета близко ни с кем не дружит, какая-то все время, ну, настороженная, что ли, даже когда смеется. Да мало ли у кого какой характер. Тем более, у нашего контингента… Сами знаете, у многих судьба изломана. О том и зашел у нас недавно разговор. Уж не помню, с чего началось. Кажется, говорили сначала о своих родных местах. Елизавета-то из Смоленской области. И чувствую — больно вспоминать о доме ей. Я думала — тоскует очень, хотя и мать здесь. Тянет, думаю, человека к родным местам. Потому что говорит: домой, мол, теперь не скоро попадешь, до-о-олго, мол, держать на таких стройках да проверять нас будут. Ну, я и давай ее успокаивать: это, мол, пока война. Время, мол, такое, что ж тут поделаешь. Она тут скривилась и говорит, я даже не ожидала: «Скоро ли? У немцев силы немало. Да из наших им тоже кое-кто помогает. Я-то знаю…» «И я знаю, — отвечаю ей, — служат им только трусы да подонки».

Она тут как будто себя помнить перестала. Как закричит: «Ах, подонки! А я, по-твоему, кто? Когда мать расстрелять пригрозят, все, что они захотят, им выдашь. А что делать? Там, в лесу, партизаны эти все равно бы пропали, а то их в плен только взяли, может быть, еще живы будут…»

Я, как услышала такое, поняла — это она кого-то фашистам выдала. «Предательница ты!» — говорю. А она тут как разревется и все говорит: что, дескать, было делать мне? Вот и решила я вам все сказать, товарищ Гавриленко. Вы сами разберетесь. Если она действительно предательница — не хочу я ее покрывать. Не могу. У меня самой брат без вести на фронте пропал, может, его она немцам и выдала там, в лесу.

— Вы правильно сделали, товарищ Воробьева, что пришли ко мне. Но прошу, Валя, о том, что были у меня, — никому ни слова.

— Заметила я, к ней парень один хаживает. Рыженький такой, прихрамывает, Кадкин его фамилия. О чем он с ней говорит, не знаю. Только как-то услыхала, когда под фундамент вместе с их бригадой землю копали, я как раз с носилками подошла, этот Кадкин и говорит другому рабочему: «Надоело надрываться. Строим, а немец подходить к Уралу станет — так, чтобы ему не досталось, взорвут все к чертовой матери». А тот ему в ответ: чего, дескать, болтаешь чепуху, работай.

— Кадкин? Вы ни с кем не спутали? — спросил Гавриленко.

Воробьева отрицательно покачала головой.

— Ну что ж, еще раз большое спасибо вам.

Воробьева ушла, а Максим задумался. Личное дело Кадкина он вспомнил сразу. По его объяснению был ранен в ногу, попал в плен. Пленных фашисты на ночь заперли в церковь. Кадкин, якобы, бежал вместе с несколькими другими пленными, спустившись по веревке с колокольни. При переходе через линию фронта товарищи погибли, только ему одному удалось добраться до своих.

Недоверие к этой версии у Гавриленко возникло уже, когда знакомился с бумагами прибывших на стройку, потому теперь и вспомнил ее.

Как мог раненный в ногу человек спуститься по веревке с колокольни? Как же охраняли немцы пленных, что прозевали такой побег? А если Кадкин завербован и заслан через линию фронта?

Гавриленко встал. «Гадать нечего, — решил он. — Надо действовать. А пока взгляну-ка я на эту Метельникову».

Полчаса спустя Максим разговаривал в деревообделочной мастерской с двумя рабочими — старым и совсем мальчишкой, расспрашивал о станках, о древесине, еще о чем-то, а сам незаметно наблюдал за девушкой невдалеке. По привычке отметил сначала ее приметы: роста среднего, волосы светлые, прямые, лицо овальное, глаза серые. «А она симпатичная, — подумал он вдруг. — Лицо даже располагает. Видно, сдержанная, такой-то и доверишься, не подумаешь, что она может предать».

Никогда не думала и сама Елизавета Метельникова, что способна на предательство. Когда началась война и линия фронта подкатила прямо к околице ее родного смоленского села, она никак не могла поверить в реальность происходящего.

Суматошно собрались Лиза с матерью и младшей сестренкой и отправились в дорогу. Но дошли только до районного центра. Остановились в просторном доме у дальних родственников — людей преклонного возраста, чтобы переночевать, а заодно и обдумать, куда дальше двигаться.