Страницы незримых поединков - Виктор Логунов

А наутро по улице городка прогромыхали танки с фашистской-свастикой.

Ко многому человек может привыкнуть. То, что еще недавно казалось невозможным, стало теперь реальностью: чужие солдаты на улицах городка, рокочущая военная техника, наклеенные повсюду приказы со страшным словом «расстрел». Особых событий не происходило, и жизнь стала уже приобретать оттенок обыденности. Но однажды во дворе в сумерках Лизу кто-то тихонько окликнул — и с этого мгновения началось все то жуткое, что потом долго точило, грызло совесть, невольно вырвалось в разговоре с Валей Воробьевой…

…Она обернулась и увидела в сумеречной тени угла дома человека. Выцветшая гимнастерка, заправленная почему-то в брюки, сапоги. Ту же поняла: красноармеец. Он поманил к себе. Она подошла, как завороженная.

— Слушай, сестренка, выручай. Харчами помоги. Раненые мы, подлечились тут, а теперь в лес нам уходить надо. Там попросить не у кого будет.

— Сейчас, — она опомнилась и схватила протянутый вещмешок.

Через несколько минут Лиза торопливо вынесла его, набитый картошкой, и еще две буханки хлеба и брусок сала, завернутые в полотенце. Незнакомец взял, сказал: «Спасибо, выручила». И тут же исчез.

Лиза повернулась и… встретилась глазами с соседкой, которая, стоя на крыльце своего дома, внимательно и как будто насмешливо на нее смотрела. Лизу пронял озноб. «Господи, она видела. Что же теперь будет?»

Соседка, известная всему городку спекулянтка и злая склочница, донесла. Лизу вызвали в жандармерию. Сначала ласково предложили сказать, где теперь скрываются бежавшие военнопленные, а после того, как она в третий раз повторила: «Не знаю», офицер размахнулся и ударил ее в лицо.

Потом ее долго били, поминутно спрашивая: «Скажешь?» Когда боль и унижение стали нестерпимыми, она, плача навзрыд, выкрикнула с мукой в голосе: «Но я же правда не знаю».

И тут удары прекратились. «Хорошо, — сказал ей офицер. — Мы тебе верим. Но ты совершила преступление против армии фюрера и должна быть расстреляна. Однако мне не хочется убивать такую юную и симпатичную девушку. Ты пойдешь в лес, найдешь этих беглецов и укажешь нам. В заложниках остаются твоя мать и сестра. Не вернешься — расстреляем их. А выполнишь задание, простим тебя».

…Боль, страх, еще больше возросшие от сознания того, что в опасности мать и сестренка, гнали ее все дальше в лес. И вот злая удача: наткнулась на землянку с шестью партизанами. Она им сказала, что отправилась в деревню обменять вещи на продукты да заплуталась. Ей указали дорогу.

А на следующий день она вернулась сюда по этой дороге в кузове машины с фашистскими солдатами…

Смалодушничав раз, она уже не имела сил даже возразить, когда тот же самый офицер послал ее через линию фронта для сбора разведданных о советских войсках. «В заложниках остаются мать и сестра. Не вернешься — расстреляем», — не забыл напомнить офицер.

Несколько раз переползала она по льду реки, накрывшись белой простыней, через линию фронта и приносила офицеру интересующие его сведения.

А когда советские войска пошли в наступление, гитлеровец сказал: «Это временно, мы вернемся и найдем тебя».

Фашисты в городок не вернулись, но Лизу не забыли.

Метельниковых после оккупации направили на строительство в Оренбург. Елизавета жила в общежитии, мать с младшей сестренкой — на квартире в одной семье в частном доме. И можно бы, казалось ей, все забыть навсегда, жить, как будто ничего и не было. Но часто вставал перед глазами зимний день в лесу, землянка и лица тех шестерых партизан. И тогда хотелось выть, она ненавидела себя, того солдата, который попросил у нее продукты, — всех. Верно говорится: совесть без зубов, а загрызет.

В каком-то непонятном и злом исступлении она выговорилась Воробьевой. «Вот дура, дура», — ругала после этого сама себя. В ушах стоял странно приглушенный голос Воробьевой: «Как ты могла?» Страшно стало после этого Лизе. По всем суставам, подсуставам, жилкам и поджилкам мороз пробежал. Как тогда на льду под простыней случалось.

Но прошло несколько дней, ничего не произошло, и она стала успокаиваться. Несколько раз разговаривала с этим рыжим — Кадкиным, который явно оказывал ей особое внимание. И, Лиза чувствовала это, догадывался, что у нее на душе, но не осуждал, а, наоборот, как будто понимал. Однажды сказал ей в разговоре: «Эх, Лизавета, зажили бы мы, я чаю, неплохо, коли бы не тянули с этой войной, не гнали бы народ на смерть бесполезную. Разве ж одолеешь его… Видели мы…»

Его намеки, недомолвки, казалось ей, свидетельствуют о том, что знает он что-то о ней и еще вдобавок что-то ей неведомое. Это успокаивало и вселяло какую-то смутную надежду. А на что, сама понять не могла. Скорее всего, на оправдание того, что она совершила, на подтверждение: не было смысла сопротивляться, бороться с неодолимым.

В несколько последующих дней Гавриленко время от времени находил полчаса, чтобы побывать в деревообделочной мастерской или в общежитии. Он наблюдал за Метельниковой, будто хотел по лицу угадать движения ее души, а по ним, насколько это возможно, характер.

Но Максим был человеком вполне обыкновенным, далеко не ясновидцем, да и возрастом всего на пять лет старше Метельниковой. Правда, профессия выковала в нем кое-какие особые качества, которые появляются, как правило, только в результате долгой, трудной, порой мучительно трудной внутренней работы. Ему хорошо знакомы были сомнения и голос совести: правильно ли ты решаешь судьбу другого человека?

Изучая Метельникову, Гавриленко, наряду со сбором фактов, после заявления Воробьевой, накапливал собственные наблюдения. Он всегда действовал по принципу: свой глазок — смотрок. Не верою, а видением.

Беседовать с Метельниковой сам он не мог. Если действительно она связана с Кадкиным, а тот завербован, его можно спугнуть, Гавриленко на стройке знают.

Время шло, надо было быстрее разобраться в деле Метельниковой, чтобы предотвратить, пресечь ее возможную враждебную деятельность. Однако Гавриленко нужны были дополнительные доказательства и, главное, требовалось выяснить, что за личность Кадкин.

Как это сделать, Максим придумал, и только собрался доложить о своей идее, как его вызвал начальник управления.

— Гавриленко, — гремел по телефону голос начальника. — Надень-ка свою знаменитую шинель и зайди ко мне.

А когда Гавриленко исполнил это странное приказание, начальник осмотрел его со всех сторон, приказал позвать заведующего хозчастью управления и сказал тому:

— Степан Трофимович, видишь, в какой одежде ходит у нас Гавриленко? Как еще воспаление легких не схватил! Полушубок какой-нибудь не найдется у нас на складе?

— Нет полушубков.

— Тогда пальто теплое ему сшейте, материал-то найдешь? Да чтобы подкладку ватную. Ведь за безопасность на десятке предприятий отвечает, где тысячи людей работают. А ну как сляжет, кем мы его заменим?

— Ну, пальто закажем, сошьют.

Потом состоялся разговор с начальником, Максим сказал о трудности в деле Метельниковой — Кадкина и попросил дать ему в помощь молодого оперативника Ивана Густерина, который в городе работал недавно…

Расследование по делу Метельниковой заканчивалось. Нужные свидетельские показания собраны, надо было арестовывать ее, но так, чтобы об этом на стройке никто не знал, чтобы не знала ее мать, а главное, Кадкин, которого продолжал изучать Густерин.

Следователю Елизавета Метельникова рассказала все сразу и подробно, как будто рада была свалить груз со своей совести. Свою вину не отрицала, но о Кадкине сообщить что-либо существенное не могла. Хотя откровенно призналась: догадывается, что тот не случайно к ней подход искал и как-то связан с ее бывшими хозяевами. «Осторожен, оказывается, больше, чем я думал», — отметил Гавриленко, когда прочитал показания Метельниковой. Чутье подсказывало ему, что Кадкин — враг. Но чутье чутьем, а доказательства нужны неопровержимые. Гавриленко был уверен, что найдет их.

Взяли Кадкина месяца через полтора с поличным. Гавриленко, отложив на время другие дела, которые только можно было отложить, кропотливо изучил окружение Кадкина.

Вскоре получил данные, что Кадкин осторожно интересуется некоторыми предприятиями на территории Оренбургской области и продукцией, выпускаемой ими. Это утвердило Гавриленко в подозрении, что Кадкин шпион. Чекисты усилили наблюдение, а через несколько дней Кадкин был задержан, когда на железнодорожных подъездных путях одного из оренбургских заводов фотографировал платформы с находящейся на них военной техникой и в записной книжке делал пометки о ее количестве.

На допросах Кадкин рассказал, что в плену был завербован абвером. Попав в Оренбург, по обусловленному каналу дал о себе знать, где находится. Через некоторое время получил письмо, содержащее тайнопись, с заданием собрать сведения о выпускающейся в городе и области продукции оборонного значения. К сбору шпионских сведений ему предлагалось привлечь и Елизавету Метельникову.