Нуониэль. Часть первая - Алексей Николаевич Мутовкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мот стукнул кулаком по столу и смолк: горе сдавило ему сердце.
– Не горячись, Мот, – сказал Бедагост – Вернём мы наших крох. И Унди твою вернём, и Чураю, дочь Кера, Тису, славное дитя доброго Венда, будь он храним тёплыми ветрами, Квету и Далину, дочурок Влока, Драгу, единственное чадо покинувшего нас Идара, Всенежу – жену Молнезара. Коль благородства от благородных ждать не приходиться – сами воротим!
– Эк, ты старик дал маху! – заговорил вдруг Закич. – К пустому столу пригласил и в чёрствости коришь!
– Ты, Закич, – оборвал его Ломпатри, – опосля гвадемальского эля напьёшься. А вам, деревня, я сам отвечу и без хмеля и без соли. Хотите ничтоже сумняшеся своими силами пленных возвращать – помогай вам свет. Мало, что втуне. У разбойников, как судить могу, дело поставлено на широкую ногу. Всех, кого забрали, малые, говорите?
– Всенежа из них старшая будет, – ответил молодой крестьянин Молнезар. – Жена моя, шестнадцати лет отроду.
– Девчонок ваших они не в штольни повели, а в лагерь свой, – продолжил Ломпатри. – Зачем? Али мне вам об этом баять! Сами, поди, знаете, что кайлом махать их не заставят. Руки, которые выполняют женскую работу, у них в лагере уже должны быть. Так что эту партию детишек и Всенежу твою, шестнадцати лет отроду, припасли для иного.
В горнице повисла хмурая тишина. Никто не хотел думать о трагичной судьбе детей и молодой жены Молнезара.
– Возможно, все ваши дочери ещё живы, – снова раздался голос рыцаря. – Однако Гранёной Луны, будь она неладна, они точно не переживут. Подобные пленные быстро теряют свою ценность. Но до поры до времени их надёжно охраняют. Первые дни им дают хорошую пищу, но сейчас их держат на объедках. Возможно, несколько разбойников уже отправились в мир иной из-за своих вожделений, относительно твоей бывшей жены. Такие вещи часто происходят среди сброда. После такого, разбойники относятся к пленным с особой неприязнью. При первой возможности, по отмашке своего главаря, они надругаются над бедными созданиями столь жестоко, что солнцу будет стыдно за то, что оно озаряло землю в этот день. Но если вы отправитесь на выручку своих детей, то потерпите поражение. Вас убьют на глазах ваших дочерей. И убьют жестоко. Против того количества разбойников, которое засело в этих краях, встаньте вы хоть всеми деревнями – вы бессильны.
– Если бы у нас имелся меч, и человек, умеющий с ним обращаться, – начал Мот, но Ломпатри перебил его:
– Ясно, для чего вы меня позвали «поговорить». Но я не стану за вас биться. Это не моя земля, а вы не мои люди. Пусть король Девандин и его вассалы защищают вас.
Крестьяне стали перешёптываться. Закич и Воська сидели молча, уперев взоры в стёртую локтями столешницу. Ломпатри уже приготовился встать из-за стола и уйти.
– Мы просим тебя не как рыцаря, – обратился к нему староста.
– Не как рыцаря? – засмеялся Ломпатри. – Кого ты обманываешь! Или среди вас действительно нет ни одного, кто знает обо мне?
– Я знаю! – ответил худой крестьянин лет сорока трёх, с осунувшимся лицом. – Вы воевода из Атарии. А меня зовут Навой, и я знаю, потому что служил на войне.
– Похвально, – сказал рыцарь. Это вызвало немалое удивление у Воськи и Закича: скорее всего этот Навой первый и единственный в мире простолюдин, которого похвалили Ломпатри. – Знамя?
– Медоед, господин Ломпатри. Знамя рыцаря Меливора.
– Да, да, сеча у Идрэна, – задумчиво произнёс Ломпатри, вспоминая события минувших лет. – Жаль, меня там не было.
– Нам невозможно нанять ни то чтобы воеводу, а даже пехотинца из войска короля, – снова заговорил староста. – Сейчас мы просим тебя как того, кому не чуждо сострадание. Просим, как человека.
– А не слишком ли ты осмелел, старик, чтобы рыцарю тыкать да в ровню к себе записывать? – закричал Ломпатри.
– Вот поживи с моё без рва и каменных стен, с бандитами под боком, – почти криком отвечал ему староста Бедагост, – закопай в землю полдеревни мужиков, отдай с то, что я отдал детям, чтобы с голоду не помёрли – таки поглядим, каким смелым станешь! С этого холма кровь ручьём бежит на равнины, где окромя ветра и белых костей ничего не сыщешь. Да и нет уже этой крови-то. Вышла вся. В прочих деревнях народу и того меньше. А есть и мёртвые селения. Стоят чёрными головёшками, подвластные всем ветрам – смрад пожарища за версту слышно. Мне помирать не срамно, да и не боязно! Я тебя не за свои дряхлые кости прошу, а за чада! Семь крох в руках безродных скотов, а ты нос воротишь и о ровне глаголешь. А сколько детей от них пойти могло? Али ты и тебе подобные счёт уже только на монету ведут?
– Если у вас женщин да детей уводят – вы давно мертвы. Нет смысла вам помогать, – спокойно ответил Ломпатри.
Он поднялся и пошёл к двери. За ним встал и Воська. Нуониэль, внимательно слушавший беседу, последовал за ними, а Закич, так и остался сидеть. Рыцарь распахнул двери, замешкал и обернулся. Коневод не двинулся с места, а лишь кинул на Ломпатри хмурый взгляд.
– Понятно, – пробормотал рыцарь, и потряс в воздухе пальцем. – Ты их, Закич расспроси, как они своих детей отдавали в чужие руки. Как несчастные, обездоленные, жизней своих лишиться устрашились. В Атарии бы детей не отдали. Костьми легли бы, но не отдали!
Рыцарь покачал головой и вышел вон. Воська и нуониэль вышли за ним. В горнице снова стало тихо. Печь приятно похрустывала углями и гудела. Старуха в углу снова взяла томную ноту. Мужики продолжали сидеть смурные. Это были простые люди: вести переговоры и склонять на свою сторону они умели так же плохо, как плести дворцовые интриги. Слова они использовали тогда, когда хотели поделиться радостью или горем, отдать что-то или что-либо взять. Для них речь была сродни мотыге: бытовое приспособление для того, чтобы изменять мир вокруг себя. Словами пользовались редко и не строили из них величественные статуи богам и чувствам – ограничивались незамысловатыми шатрами, защищающими от ветра, дождя и прочих невзгод этой злосчастной долины. Где им убедить благородного рыцаря, обученного письму и счёту, способному читать рукописи, изучавшему стратегию, тактику, военное дело встать на их сторону? Возможно, если бы на месте Ломпатри оказался иной воин, крестьянам удалось бы уговорить его обагрить меч
