Банк страха - Дэвид Игнатиус

Лина хотела убрать руки, но Джавад сжал их и стал благодарить ее за то, что она его пригласила. Он сказал, что когда-то был знаком с ее семьей в Багдаде. И он был на похоронах ее отца в Лондоне. Он спросил, чем она сейчас занимается. Слегка смутившись, Лина объяснила, что работает у Назира Хаммуда, но собирается от него уйти.

— Очень смело было с вашей стороны пригласить меня сюда, — сказал он.

— Вовсе нет. Мне давно следовало это сделать, но я была так напугана. Теперь это просто. Все прошло.

— Нет, хабибти, ничего еще не прошло, поэтому вы очень смелая. — Он погладил ее руку и снова сжал ее. — Вы знаете, Лина, именно женщины спасут Ирак. Мужчины, по-моему, уже совершенно безнадежны. Их всех развратили. Только женщины остались сильными.

Лина хотела попросить его пояснить сказанное, но тут подошел Сэм и сел по другую сторону Джавада. Ему очень хотелось познакомиться с иракским поэтом, наделавшим такой переполох у Дарвишей. Он стал задавать ему вопросы о его жизни и работе, на которые Джавад отвечал с некоторыми колебаниями, но откровенно. Пока они разговаривали, Лина размышляла над тем, что только что сказал Джавад. Мужчины, безусловно, стали слабыми; это было особенно заметно в Лондоне, где даже самые богатые и преуспевающие из них, казалось, обладали моралью сводников. Может, женщин и можно было назвать сильными; но как можно говорить, что женщины спасут Ирак? Ведь Ирак уже спасен! Правитель умер!

Другие иракцы тоже собрались вокруг Джавада и стали просить его почитать свои стихи. Он стал извиняться перед ними, положив руку на сердце. Он был бы счастлив поделиться с ними своим творчеством, особенно сегодня, но дал клятву не читать стихов публично, пока не вернется на родину. А это было еще невозможно. По комнате прокатился гул разочарования, его просили прочитать хотя бы одно или два стихотворения. Наконец Джавад согласился почитать, но не собственные стихи, а написанные около тысячи лет назад поэтом Ибн-Зайдуном, который воспитывался в Кордове, но большую часть жизни прожил вдали от родного города. Это стихи об изгнании, сказал Джавад. Он читал их на плавном арабском языке, лившемся из его хрупкого тела, как вода из источника в пустыне.

«Господь ниспослал ливень на жилища тех, кого мы любили. Он сплел над ними венок из звезд… О ушедшие счастливые дни, дни наслаждений, когда мы были рядом с теми, у кого черные волосы ниспадают на белые плечи… Я оплакиваю судьбу, некогда — в те ушедшие ночи — столь ко мне благосклонную, а теперь лишь слегка касающуюся меня вечерней свежестью. Но идущему в ночи светят все те же звезды. Приветствую тебя, Кордова, с любовью и тоской».

Когда он кончил читать, в глазах у иракцев стояли слезы. Его умоляли почитать еще, но Джавад сказал, что уже очень поздно, а у него утром много дел в фонде. Его отпустили и пообещали помочь его фонду деньгами, хотя и знали, что вряд ли сдержат это обещание. Лина проводила его до двери. Когда она прощалась с ним, глаза у нее все еще были влажные, но поэт не мог этого видеть.

После ухода Джавада иракцы снова стали петь песни. Они открывали бутылки шампанского и разговаривали о будущем. Кто-то провозгласил тост «за юного короля» — короля Фейсала, убитого революционерами еще в 1958 году, до возвышения Правителя. Кто-то еще предложил выпить за новый парламент, когда бы его ни созвали, а кто-то — за новую конституцию, что бы она ни провозгласила. Все всё знали, и никто не знал ничего, потому что, хоть заря и занялась, это по-прежнему был Ирак.

Глава 19

Официальному Вашингтону хватило нескольких часов, чтобы переварить новость о смерти Правителя. К специальным выпускам последних известий в половине двенадцатого телекомпании успели собрать экспертов, согласившихся в том, что это убийство было неизбежным, и даже странно, что он протянул так долго. Наиболее вероятными заговорщиками считались мусульманские экстремисты, просочившиеся в президентскую гвардию. Одна из групп иракских эмигрантов, базирующаяся в Париже, успела взять на себя ответственность за убийство. Иранское правительство опубликовало краткое заявление, отрицающее свою роль в убийстве и тем возбудившее подозрения в обратном. Израильские власти также отозвались на слухи о своей возможной причастности к этому делу кратким заявлением «без комментариев». Таков уж Ближний Восток. Хорошо, если тебя считают способным убить главу государства, даже если ты не имеешь к этому отношения. Лучше, когда тебя боятся, чем когда не замечают.

Где меньше всего в Вашингтоне можно было ожидать увидеть свет этой ночью, так это в адвокатской конторе «Хаттон, Марола и Дьюбин». Тем не менее Роберт Хаттон, услышав новость около пяти часов пополудни, извинился перед своими партнерами, с которыми обсуждал прием на работу новых сотрудников, и удалился к себе на верхний этаж, где и оставался почти до полуночи. Хаттон устроил рабочее место в своем бронированном клозете, где хранились важнейшие документы. Он принес туда стул и маленький столик, после чего запер стальную дверь изнутри, чтобы никто не помешал ему работать. Несколько часов он разбирал юридические документы по пяти корпорациям, созданию которых он содействовал несколько лет назад. Это были типичные фиктивные, подставные корпорации, номинальные владельцы которых не имели ничего общего с лицами, фактически их контролировавшими. Две из них были зарегистрированы на Багамах, еще три — в Панаме. По каждой из них он просмотрел статьи, посвященные регистрации, а также полученные от местных адвокатов в Нассау и Панама-Сити юридические заключения о распределении активов в случае изменения статуса. Потом он обратился к другим документам, касавшимся небольшой кучки компаний, номерных счетов и инвестиционных фондов; они входили в невидимую сеть организаций, управлять которой он помогал.

Существует правило, согласно которому любой бизнесмен, даже самый никудышный, заслуживает того, чтобы в юридических делах его представлял профессионал. Все эти годы у Хаттона было больше, чем у какого-либо другого адвоката, оснований усомниться в этом правиле, но он принимал его как жизненную данность. Стоило снять внешний лоск с какой-нибудь юридической процедуры — и у людей, обладающих деньгами, могли начаться проблемы. Кроме того, если бы люди все делали открыто и в соответствии с законами, то зачем бы нужны были юристы? Юрист — это тот, кто улаживает неясные дела. И действительно, ему приходилось такие дела улаживать. Если компания зарегистрирована на Каймановых островах, то важно было точно знать, каким она должна удовлетворять юридическим требованиям со стороны местных властей. Если средства перечислялись с одного счета на другой, то каждый шаг этой процедуры должен был осуществляться в строгом соответствии с местными требованиями. Суть юридических дел, как и суть устройства автомобиля, заключалась в деталях. И когда дело сделано, машина должна работать плавно, бесшумно и чисто.

В девять часов Хаттон сделал перерыв на обед в Афинском клубе, в нескольких кварталах от работы. Высокий и худой, он шествовал по улице с некоей аристократической надменностью, не обращая внимания на бездомных в парке, которые выпрашивали у него мелочь. В святилище клуба его приветствовал мэтр — достойный пожилой палестинец, надевавший смокинг даже к завтраку, — и проводил за его обычный столик в глубине зала у окна. Хаттон твердо придерживался установленного порядка. Он заказал всегдашнюю водку с мартини и задал мэтру обычный вопрос, какое блюдо он сегодня посоветует.

— Сегодня очень хороша рыба-гриль, сэр. — Это также был обычный ответ; мэтр знал, что мистер Хаттон всегда предпочитает рыбу-гриль.

— А как насчет дыни? — Это было уже не так однозначно; с дынями могли возникнуть трудности.

— «Белые мускатные» не очень сладкие, но «креншоу» сегодня хороши.

И как это они здесь, в Афинском клубе, узнавали, какие дыни хороши. Это же надо надрезать каждую!

— Хорошо, тогда принесите «креншоу», — сказал Хаттон.

С его места Хаттону хорошо была видна серая громада старого здания Правительственных учреждений с фасадом цвета слоновой кожи. В этом здании он бывал много раз — беседовал с сотрудниками Национального совета безопасности по вопросам государственной важности, возникавшим в его юридической практике. Это была одна из форм его самоутверждения, доступная Хаттону в отличие от большинства других юристов. Raison d’etat.[13] В квартале от этого здания, на Джи-стрит, в самом, наверно, неприметном доме Вашингтона, находилась старая контора разведывательного Управления. Туда Хаттон по понятным причинам старался не заходить, и это было для него довольно просто. Если им что-нибудь было нужно, они приходили сами.

Расправившись с рыбой и дыней, Хаттон вернулся в свой стальной склеп и еще раз удостоверился, что все важные документы в порядке. Потом он набросал текст трех телеграмм для отправки наутро. Первая адресовалась человеку, который много лет назад был назначен доверенным лицом по нескольким счетам в одном женевском banque privee.[14] Он подтвердил этому доверенному лицу, что полученные им при открытии счетов полномочия все еще действуют и он, таким образом, продолжает контролировать эти счета. Вторая телеграмма была адресована женевскому частному банкиру, который вел эти счета, и содержала предупреждение об ожидаемом скором визите доверенного лица и подтверждение существующих условий управления средствами. Третья и последняя телеграмма адресовалась в лондонский офис Назира Хаммуда и подтверждала, что все необходимые распоряжения сделаны в соответствии с тем, что обсуждалось ранее.